– Так во многих краях случалось, – продолжал Боршош. – Жители Дерлавая – да и лагоанцы с ними, и куусамане проклятые – слишком много знают о чародействе, чтобы кто-то другой смог противостоять им. Слишком много мы знаем и о механике, хотя она стоит меньшего. Было несколько поколений назад одно племя на острове в Великом северном море, где все мужчины покончили с собой, потому что елгаванцы – кажется, то были елгаванцы – били их в каждом бою. Поняли, что не могут победить, и не могли больше терпеть поражений…

– Это, по крайней мере, был отважно, – промолвил Иштван. – А обуданцы лебезят и шарахаются.

– Не так все просто, – отозвался лозоходец. – Обуданцы остаются на свете, чтобы и дальше лебезить и шарахаться. А когда те островитяне покончили с собой, они убили свое племя. Иной народ взял их женщин. Иной народ захватил их земли. Иной народ присвоил их владения. Имя их умерло и не возродится.

– Оно живо! – возразил Иштван. – Оно живо даже в памяти их врагов! Если не так, сударь, то откуда вам известна их история?

– Я в некотором роде ученый, – признался Боршош. – Мое ремесло – узнавать подобные странные случаи. Елгаванцы записали историю того племени, а кто-то счел ее достаточно интересной, чтобы перевести на наш язык, чтобы такие, как я, смогли прочесть о ней. Сомневаюсь, чтобы потомки того племени, если они еще существуют, имели о ней хоть малейшее понятие. Такого ответа будет достаточно?

– Вполне, – согласился Иштван. – Если мои праправнуки забудут о подвигах Дьёндьёша в этой войне, стоит ли нам ее вообще вести?

– Вот именно, – заключил Боршош и оглянулся. – Теперь, когда мы избавились наконец от этой своры проклятых попрошаек, – где там была лавка, о которой ты говорил?

– За этим углом, сударь, – ответил Иштван, – и дальше примерно на полдороге до леска. – Когда они свернули за угол, он указал пальцем: – Вон тот домишко, с которого зеленая краска облезает.

Боршош кивнул.

– Вижу.

Обогнав Иштвана, он распахнул дверь и остановился на пороге, ожидая, что солдат присоединится к нему, а когда тот остался на улице, приподнял недоуменно бровь.

– Заходи со мной!

– Не стоит, сударь, – пробормотал Иштван. – Вы идите, покупайте, а я вас тут подожду…

– Серебришка не хватает? – спросил чародей. – Не волнуйся. Ты был мне доброй подмогой с того дня, как меня прислали на остров. Если желаешь, я и тебе куплю.

Иштван поклонился.

– Вы очень добры, сударь, – ответил он вполне искренне – обычный офицер, даже сержант, не выступил бы с предложением столь щедрым. – Но не стоит. Мне такую штуку и отсылать-то некому. Да и… – Он прокашлялся. – Если бы и прислал, в нашей долине долго еще кости перемывали бы новомодным городским штучкам.

Боршош пожал плечами.

– Так меньше поводов для клановых войн. Не знаю, как этого не понимают в горных долинах, когда даже обуданцам понятно. – Иштван только плечами пожал. Чародей – тоже. – Ладно, воля твоя.

Он нырнул в лавку. Проходившая мимо старушка попросила у солдата денег. Иштван посмотрел на нее, как на пустое место. Туземка поковыляла дальше по узкому переулку. Она не ругалась – все равно никому еще не удавалось выклянчить у этого парня хоть медяк.

Вскоре Боршош вышел, сжимая в руках нечто вроде длинной и толстой сардельки, обтянутой глянцевой кожей.

– Неплохо сторговались, – полным счастья голосом поведал он. – Следующим же транспортом отправлю жене. Пускай лучше Дьердьели пользует эту штуку и вспоминает обо мне, чем ищет другого мужчину, а с ним неприятностей на мою голову, а?

– Как вам будет угодно, сударь, – ответил Иштван.

Боршош расхохотался. Иштван – тоже, когда сообразил, что именно ляпнул. В конце концов, игрушку чародей покупал не ради того, чтобы себе угодить… а чтобы себя успокоить.

Дождь лил стеной. Гаривальду бы радоваться, что не снег, – Аннора так была в восторге. Теперь, когда морозы кончились, она могла выгнать скотину из дома в хлев и работы у нее становилось куда как меньше.

А вот Гаривальд о себе не мог сказать того же. Как только земля оттает, начнется пахота и сев. Весна была для него самым тяжелым временем года. Кроме того, вскоре дороги просохнут, и по ним смогут проехать инспекторы. Прибытия их крестьянин ожидал с тем же восторгом, что и налета саранчи.

Гаривальд натянул поношенные сапоги.

– Куда собрался? – резко поинтересовалась Аннора.

– Пойду дам свиньям помоев, – ответил он. – Чем скорей наберут жирку, тем скорей сможем их зарезать. И кроме того, – он хорошо знал жену, – разве ты не хотела, чтобы я поменьше путался у тебя под ногами?

– Смотря как, – ответила Аннора. – Когда ты напиваешься дома, то просто валишься с ног. А если напиваешься в корчме, то непременно ввяжешься в драку. А мне твою рубаху то зашивать, то застирывать!

– Я разве что-нибудь про корчму говорил? – обиделся Гаривальд. – Я сказал: пойду свиней кормить. Вот и все.

Аннора не ответила вслух, но взгляд, которым она одарила мужа, был весьма красноречив. Уши Гаривальда заалели. Жена его тоже хорошо знала.

Выбравшись из дома, Гаривальд ощутил себя беглым каторжанином. Перебравшись вброд через грязную лужу, он вывалил перед свиньями полное ведро очистков от репы и прочих вкусностей в том же роде. Свиньи были в восторге. Если бы им бросили гнилую солому, они и ее, наверное, сожрали бы с удовольствием.

Поставив ведро на крыльце, Гаривальд решил было зайти в дом – и тут же раздумал. На улице ему приходилось сносить всего лишь стылый дождь и грязь под ногами: какая мелочь в сравнении с жениным острым язычком.

И он не единственный остался на улице, невзирая на непогоду.

– Раз уж я здесь, – пробормотал Гаривальд себе под нос, – можно и пройтись, поздороваться. Так оно эффективней.

Он посмеялся. В деревне вроде Зоссена, куда инспекторы заглядывали редко, ункерлантцы могли посмеиваться над любимым словечком конунга Свеммеля… если никто не слышал.

Дождь барабанил по шапке, по суконной накидке. Грязь – густая и липкая, еще глубже, чем по осени, – пыталась засосать и проглотить сапоги. Каждый шаг требовал усилия. Гаривальд поглядывал, чтобы жидкая грязь не затекла за голенище – такое случалось чуть не каждый год, но обычно ближе к концу распутицы.

Когда первым же, кого увидал Гаривальд за завесой дождя, оказался староста Ваддо, крестьянин пожалел, что не пошел все-таки домой. И Ваддо его приметил. Это значило, что Гаривальду остается или пройти мимо – что было бы грубо, или подойти и заговорить – что было противно. С охотой или нет, а Гаривальд двинулся к нему. Ваддо был, ко всем прочим недостаткам, злопамятен.

– Доброго тебе дня, Гаривальд, – промолвил староста голосом настолько елейным и ласковым, словно с инспектором разговаривал.

– И тебе того же, – ответил Гаривальд.

Изображать радость ему пришлось не столь мучительно, как он подумал было. Чем ближе он подходил, тем яснее видел сквозь дождь, как тяжело старосте пробираться по грязи. После того как Ваддо сломал лодыжку, ему приходилось ковылять с палкой, но по весенней распутице от палки было немного проку: вместо того чтобы помогать хозяину, она только глубже уходила в землю.

– Чтобы наступающий год был благосклонен к тебе и твоей семье, – продолжал Ваддо. – Чтобы урожай твой был богат…

«Чтобы ты заткнулся и оставил меня в покое», – подумал Гаривальд, а вслух ответил:

– И тебе того же желаю.

Это была совершеннейшая правда – или почти правда. Все, что могло навредить полю старосты, будь то саранча, гниль или непогода, скорей всего затронет и урожаи остальных жителей деревни, не исключая самого Гаривальда.

Ваддо склонил голову, отчего дождевая вода потекла с полей шляпы не на спину, а вперед, на глаза.

– Ты всегда был вежлив, Гаривальд, – заметил он.

«Это потому что ты не знаешь, о чем я говорю за твоей спиной». Но Гаривальд всегда осторожно выбирал, с кем и о чем говорить за спиной старосты. Некоторые в деревне были инспекторами Ваддо так же, как люди в сланцево-сером служили конунгу. Очевидно, осторожность не подвела Гаривальда – старосте никто не донес.