— Мне так плохо!

— Мне страшно.

— Я больше не могу.

Луна уставилась на Берит. У нее было лицо. Луна отвечала на мысленные вопросы Берит о вещах, о которых она не хотела знать. О смерти и разложении, об отсутствии безопасности и любви в ее жизни. О раке, зародышевая клетка которого уже притаилась в ней, чтобы затем убить ее или свести с ума (что одно и то же).

— Мне кажется, я больше не могу.

Берит одна в своей комнате. После возвращения из похода дружбы она ее ненавидит. Весь Лесной дом ненавидит, потому что тут все из дерева, точно как в хижине. Она ненавидит скрип половиц, неясные шорохи, которые по ночам издает дерево, когда потягиваешься или сворачиваешься калачиком, или еще что-нибудь, от чего просыпалась Берит. Открыв окно, она слышит вой ветра в высоких соснах, и это тоже напоминает ей о хижине.

Она слышит, как кто-то поднимается по лестнице.

Рывком вскочив, она подбегает к выключателю и включает свет. Потом, дрожа, становится за дверью и прислушивается к шагам, которые нерешительно приближаются. На лбу у нее выступает пот.

Мона снова маленькая девочка, которая идет с бабушкой в зоопарк. Солнечный день, такой жаркий, что воздух кажется пыльным, и кожа Моны сухая на ощупь, как будто она в песке. Они смотрят на слонов, которые качают своими тяжелыми серыми головами, и бабушка держит Мону за руку, и Мона так счастлива, как это только может быть, потому что в присутствии бабушки ей ничего не нужно бояться. Бабушка не молчит целый день, как будто Моны и нет вовсе. И не ворчит часами непонятно о чем, глядя при этом на Мону так, как будто первый раз ее видит. Бабушка ведет себя, как должна была бы вести себя мама: предсказуемо, не говорит ничего, чего не имеет в виду, она любящая и понимающая, и если уж Мона заслужила, может быть и строгой. Кроме того, она и выглядит так, как должна выглядеть добрая бабушка из сказки. И это нравится Моне. Уже только потому, что ее мама вообще не соответствует ни одному из критериев хорошей мамы из сказки.

— Когда мне снова возвращаться к маме?

— Сегодня вечером, сокровище мое. Ты же знаешь.

И на этом месте сон каждый раз заканчивается слезами маленькой Моны.

Она ненавидит этот сон.

Проснулась и некоторое время не может ничего сообразить. Половина десятого вечера, она проспала почти целый час как убитая. Мама явилась снова, и это надолго.

В Моне существует некий автопилот, который установила мать. Мона называет это именно так, потому что та управляет ею издалека. Автопилот гонит ее от людей, которых она любит. Заставляет ее говорить не то, делать не то, и близкие, любовные отношения становятся невозможными.

Именно так и вышло с Антоном. Когда он был в тюрьме, она не навещала его. Боялась, что их отношения станут известны всем. Комиссар уголовной полиции Мона Зайлер спит с заключенным. В этом случае на карьере пришлось бы поставить крест.

— Я заботился бы о тебе, — сказал тогда Антон.

— Ты? Каким образом? Из тюрьмы?

— У меня ведь на свободе есть свои люди.

Жить, подчиняясь закону, — это не для Антона. Закон — это одно, жизнь Антона и его бизнес — совершенно другое. Одно другого совершенно не касается, кроме тех случаев, когда они пересекаются. Это вполне может случиться, и от этого желательно застраховаться. Так это представляет себе Антон. Конечно же, при таких обстоятельствах жить с ним она не может. К тому же эта его ревность и постоянные истории с женщинами… Ему и в голову не приходит, что можно измениться.

За окнами отеля свистит ветер. Внизу, в кафе, шумит тесная компания, отмечает круглую дату. Тяжелые ритмы старых хитов диско проникают в ее комнату. Вот так и отмечают праздники в провинции. Мона представила себе гостей: раскрасневшиеся дородные мужчины и женщины с взлохмаченными прическами «спереди-коротко-сзади-длинно» деланно смеются над каждой дешевой шуткой, чтобы люди видели, как им весело. В это время, наверное, пьют первые стопки шнапса, чтобы снова поднять падающее настроение.

Мона открыла застекленную балконную дверь. В комнату ворвался ветер, запахло снегом. Скоро выпадет первый снег. К Рождеству все снова растает, а где-то в конце декабря — начале января, возможно, снова пойдет снег и похолодает. Мона любит, когда холодно. В теплом климате она чувствует себя неуверенно. Она любит холод, потому что она сопротивляется ему, а ей необходимо сопротивляться, чтобы ощущать себя живой.

Мона закрыла балконную дверь, надела на футболку толстый свитер и снова вышла на балкон.

Ветер стал играть с волосами, лицо раскраснелось. Перегнулась через перила балкона и посмотрела вниз на тихую темную улицу. Прикурила сигарету и стала следить за тем, как дым растворяется в темноте. Вкус у сигареты приятный, странно, но так бывает всегда, когда ей грустно или она чувствует свою беспомощность. Понимает ли она, что представляет собой мишень, потому что оставила в комнате свет и ее силуэт хорошо виден с улицы. Не надо ей тут стоять, нужно сидеть в комнате и ждать звонка или стука в дверь.

Если бы Кригер увидел ее сейчас, он бы подумал, что она не в своем уме. Пока это не ее дело, и, наверное, она и не будет им заниматься. Может быть, ее руководство даже не позволит оплатить комнату в отеле. У нее действительно есть только эти выходные, чтобы доказать, что между двумя убийствами существует связь. Но какая? Ни малейшего представления, ни малейшей идеи.

Она уверена только в одном: что-то тут не так. Ученики из группы Даннера солгали, это понятно. Боуд не хотел об этом говорить, да и она тоже, но все это выглядит как классическое умышленное убийство. У Моны по спине пробежали мурашки. От этой мысли стало не по себе.

Жена Даннера не выпрыгивала из окна. Если бы она это сделала — с высоты более четырех метров, — хотя бы кто-нибудь из них услышал бы шум. И остались бы следы на влажной земле. Но местная полиция ничего подобного не обнаружила. Даже трава под окном не была примята — так написано в отчете.

Теперь у нее есть два дня. Вообще-то она не верит, что кто-то придет к ней и станет откровенничать. Но, по крайней мере, она может сказать, что предоставила такую возможность. С понедельника тогда пусть снова приступает Боуд. А ей придется вернуться в город.

А если ученики следят друг за другом, чтобы быть уверенными, что никто не усомнится в их миленькой, крепко связанной истории?

Не глупи, Мона. Успокойся.

Что-то крепко зацепило ее, и дело тут не только в расследовании.

Берит, скрючившись, сидит в павильоне для курильщиков между Лесным домом и Сосновым домом. У ее ног лежат семь или восемь окурков, все ее. Она сидит здесь уже полчаса и курит сигареты одну за другой. Закуталась в пальто поплотнее, но оно модное, короткое и плохо греет. В павильоне очень темно и страшно холодно, и, тем не менее, здесь она чувствует себя в большей безопасности, чем в своей теплой и светлой комнате.

Раздается скрип шагов по гальке. Берит вся сжимается. Сейчас ей не хочется ни с кем разговаривать. Но чтобы избежать этого, ей нужно встать и бегом убраться отсюда, а это, опять же, слишком неприятно делать.

Шаги замедлились. Она видит, как вспыхнул красный огонек сигареты (вообще-то курить можно только в павильоне, но никто не придерживается этого правила). Через пару секунд она узнает Хайко по его характерной осанке: голова слегка наклонена вперед, как будто он идет по следу. Хайко называют Стробо, потому что однажды на школьной вечеринке со стробоскопическим светом он упал в обморок. Когда световые вспышки стали мигать каждую десятую долю секунды, Хайко просто отключился.

Стробо стоит, небрежно прислонившись к столбу у входа в павильон, курит и молчит. Очевидно, в темноте он не видит, что здесь есть кто-то еще. Берит откашлялась. Парень вздрогнул.