Месяц освещал путь Алызге и Алеше. Закованная дикарка подвигалась очень медленно вперед. Кандалы по-прежнему тихо, монотонно позвякивали при каждом шаге остячки. Луна заглядывала ей в широкое, бледное лицо.

Добравшись до калитки к стене она знаком указала своему спутнику открыть ее. Переступив порог ее она очутилась в небольшой роще. С трудом пройдя шагов сто, тяжело переводя дух, Алызга остановилась. Все было тихо и таинственно кругом. Невысокие кедры и кусты разрослись здесь на славу, настоящая чаща, как в лесу. Где-то близко, близко шумела река.

— Тяжело… невмоготу боле… Кандалы не пускают, — произнесла, внезапно останавливаясь, как бы в бессилии, Алызга, прислоняясь к стволу развесистого дубка. — Здесь дозволь мне остаться… помолиться дозволь… а ты отойди, господин, малость в сторону… Светлые тени не приблизятся, когда ты будешь здесь. Могучий Урт-Игэ не услышит меня, раз ты рядом будешь стоять…

— Ладно, отойду в сторонку, — согласился Алеша и, зайдя за дерево, стал ждать.

Лишь только его стройная, рослая фигура скрылась за стволом, Алызга беспокойно оглянулась и почти одновременно дикий, пронзительный крик ночной птицы пронизал чащу. Откуда-то поблизости ответили таким же криком.

Затрещали сучья, зашуршала трава и, сильными руками раздвигая кусты, молодой остяк очутился в два прыжка подле женщины.

— Имзега, — с бешеным криком восторга вскричала она, — я знала, что ты здесь!

— Я ждал тебя здесь три ночи, — отвечал остяк. — Великий Ун-Тонг открыл мне, что ты придешь… Спешим отсюда, Алызга… С той минуты, как тебя схватили у ворот острога, я не знал покоя и сна… Я был так близко от тебя и ничем не мог помочь сестре моей… С той страшной ночи наши батыри стояли на страже в этой роще и я с ними… Ты почуять должна была нашу близость, сестра… Сам великий Сорнэ-Туром благословил твой приход, Алызга… Мой конь ждет наготове в роще… Мои батыри тоже… На первом же привале я сшибу с тебя твои кандалы, а теперь спешим…

Но она не могла идти. Цепи мешали ей сделать это.

— О, грозный Урт-Игэ! Покарай ее врагов! — вскричал молодой дикарь и, быстро наклонившись над сестрою, поднял легко, как перышко, ее коренастую фигуру и понес.

Легкий крик раздался за их плечами. Имзега быстро обернулся. Перед ним стоял красивый мальчик-юноша, весь облитый лунным сиянием.

— Куда?! Стойте!.. Ты обманула меня!.. Назад вертайся!.. Зачем обманула меня! — весь дрожа от негодования ронял он побледневшими губами, вцепляясь руками в меховую юбку Алызги.

Ни страха, ни боязни не было в нем, хотя Имзега, весь зашитый в кожаную добаву,[62] казался настоящим великаном по сравнению с ним, четырнадцатилетним отроком, почти ребенком. Заметив юношу, Имзега гневно топнул ногою и одной рукой придерживая Алызгу, другою выхватил из-за пояса нож, зловеще блеснувший при свете месяца.

— Не тронь его! — крикнула с мольбою Алызга. — Не тронь его, брат!..

Он подарил мне свободу! Кабы не он, не юноша этот, не видать тебе Алызги никогда, никогда!

С глухим ропотом молодой остяк опустил нож и с силою оттолкнул от себя Алешу.

Удар был хорошо рассчитан. Мальчик зашатался и, тяжело ударившись головою о ствол дуба, растянулся замертво в высокой траве.

Имзега с тем же резким криком ночной птицы рванулся вперед, в чащу, держа сестру на руках. Конское ржание было ему ответом.

Минут через пять он и Алызга уже стояли, окруженные десятком остяцких воинов, вернее таких же зашитых в оленьи шкуры дикарей, вооруженных луками, стрелами и ножами. Они громко приветствовали брата и сестру. В один миг Имзега вскочил на коня, посадил Алызгу в седло перед собою и, приказав своим людям спешить за ним насколько возможно, взмахнул нагайкой.

Быстроногий киргизский скакун метнулся с места и понесся сразу во весь опор. Сердце Алызги замерло от восторга. Каких-нибудь два новолуния только, а может и меньше даже, и она увидит далекий Искер и царевну Ханджар, свою любимую госпожу и подругу.

— Я умчу тебя в Назым, к отцу, Алызга! — произнес задохнувшийся от быстрой скачки молодой остяк.

Она отрицательно покачала головою.

— Нет! Нет, не в Назым! — произнесла она глубоко и серьезно, — наш отец, верный данник и слуга хана Кучума, подарил меня ханше пятнадцать лет назад и сказал: «служи верой и правдой маленькой царевне, Алызга, и тем прославишь седины отца». Там стало быть теперь мое место, Имзега… Умчи же меня скорее в Великий Юрт, к могучему хану Кучуму, к моей смелой и гордой царевне Ханджар…

Часть вторая

Глава 1

ВОЛЬНИЦА БУРЛИТ. — СМЕЛЫЕ МЕЧТЫ. — КРУГ СНОВА

Прошло два года.

Стояла ночь. Студеный августовский ночной холодок обвеял природу.

Было темно в степи, в лесах и в поселках, прилегающих к Строгановскому жилью. Святая сонная тишь царила за высокими стенами. Все спало кругом.

Только из села, занимаемого казаками, неслись звуки песен и балалаек, хохот и крики, звон чарок и нетрезвые громкие голоса. Во всех почти избах поселка шла веселая гульба.

Это пировала в досужее время грозная Ермаковская дружина, поселившаяся в Строгановских поселках два года тому назад.

Почти во всех избах поселка горели огни. Изо всех окон неслись пьяные голоса пировавших. Только в крайней избе, ближе всех стоявшей к острогу, тускло горела одинокая лучина. Там было тихо и спокойно. В небольшой горенке, за столом, покрытым белой скатертью, на невысоком стольце[63] сидел человек. Его взгляд, рассеянный и печальный, скользил по скромной обстановке избы.

Этот человек был Ермак.

Печальный и хмурый сидел он в своей горнице. Наперекор всем приглашениям Семена Аникиевича устроиться по-царски в его роскошных хоромах Ермак отказался наотрез.

— Не боярин я, али князь какой, а казак военный. Не пристало мне на перинах лебяжьих нежиться. Да и с ребятами моими неразлучен я. В избах живут мои казаки, стало и атаману с ими жить, — говорил он одно и то же на все предложения именитого купца.

Пуще света и солнца любил свою вольницу Ермак. И вот теперь эта вольница допекает его впервые. Пьянством, праздною жизнью да гульбой докучают ему казаки. Который месяц идут пиры в казацком стане. Днями спят мертвецки, не помышляя даже пахать землю, которою щедро наделил их всех тароватый Семен Аникиевич. Днем спячка да безделье, а ночью бражничанье от зари до зари.

Но Ермак не обвиняет свою дружину. Безделье хоть кого истомит, свихнет с правильного пути. А делать-то што? Вогуличи, остяки да татары с тех пор, как поселились в Пермском краю казаки, нос не кажут к Сольвычегодску, а когда сами казаки их улусы воевать ходили, все оседлые югры разом покорились и аккуратно стали выплачивать свой ясак. Тишина и покой воцарились в Строгановских владениях. Далеко по окрестностям ходила удалая дружина, приводя к покорности дикарей. Оседлые покорялись, кочевые уходили в степь подальше. Правда, с месяц тому назад снова нечаянно напал на поселки мурза Бегбелий с 680-ю вогуличами, но был в пух и прах разбит Ермаковской дружиною. Неосторожный князек-дикарь и сам поплатился за это своей свободой: в цепях, закованный накрепко, он был отослан в Москву. И снова спокойствие, снова затишье; только бессменные пиры да бражничанье нарушают их. Пиры, песни, ночные столования, крики.

— Избаловались они, — прислушиваясь к этим крикам мыслил Ермак. — Кто не избалуется? Не Волга здесь, не Дон, где дело не стояло за работой… Но какою работой? Какою?!.. — тут же полымем вспыхивала в его мозгу быстрая мысль.

И он вздрогнул невольно всем своим богатырским телом и зажмурил ястребиные очи, как бы опасаясь увидеть то, что лезло ему теперь на мысли.

Странно и сильно переменился за это последнее время Ермак.

Тихая, бездеятельная жизнь «на покое» доставляла ему долгие часы для дум и размышлений. Там, на Волге, за разбоями да под страхом быть схваченным, думать было недосуг. Зато теперь все его прошлое выплывало перед ним, как на ладони. И жуть брала Ермака от этого прошлого. Да и места эти Пермские, глухие, подсказывали ему в тишине темных ночей нерадостные думы и воспоминания. Когда-то, мальчиком Ермак жил в Перми. Он был простого, не знатного рода. Его дед, Афанасий Григорьевич Аленин, посадский Суздальский человек, бедняк, почти нищий, принужден был искать пропитание извозничанием и с этой целью ушел во Владимир. Муромские разбойники, хозяйничавшие в окрестностях, свели знакомство с Алениным и прельстили его своим кажущимся довольством. Он возил, укрывал их от правительства и вскоре вместе с ними попал в тюрьму. Оттуда ему удалось убежать вместе с женою и двумя сыновьями, Родионом и Тимофеем, в Юрьевский Павольский уезд, где он вскоре и умер, оставив в полной нищете семью. Дети его переехали «от скудости», как говорили тогда, на реку Чусовую, в Строгановские вотчины. У одного из братьев, Тимофея, здесь родилось трое сыновей. Младший, Василий, оказался особенно умным, бойким, смелым мальчиком. Он вырос, окреп и поступил в бурлаки — тянуть барки по Волге и Каме. Бурлацкая артель выбрала его кашеваром и тогда же прозвали его товарищи Ермаком. Это прозвище так и осталось за ним на всю жизнь. Кровь дедушки, любителя вольной жизни, перелилась и в жилы Василия. Его потянуло к полной превратных случайностей, бесшабашной казачьей удали, и он ушел на Дон, к вольным казакам, где и был выбран ими старшиною Кагалинской станицы. Однако, недолго охранял порученный ему рубеж от Астрахани до Дона молодой Ермак. Иного дела жаждала его бродячая, неспокойная натура. И, кликнув клич, он набрал собственную удалую дружину и с нею начал хозяйничать на широкой Волге-реке…

вернуться

62

Остяцкая одежда.

вернуться

63

Табурет.