Мы с большой быстротой приближались к суше, подгоняемые паровым бризом, и в то мгновенье, когда солнце ушло за горизонт, бросили якорь на рейде города Единения.

Всегда приятно благополучно прибыть на место по окончании долгого, утомительного и опасного путешествия. Но это удовольствие еще увеличивается, если прибыли вы в новый край с паровым климатом, населенный существами иного вида. К моему же удовлетворению присовокуплялась мысль о том, что я оказал немалую услугу четырем очень интересным и хорошо воспитанным иностранцам, которых превратности судьбы отдали во власть людей и которые были обязаны мне благом гораздо более драгоценным, чем сама жизнь, — восстановлением в естественных и приобретенных правах, обретением своего законного положения и священной свободы! Поэтому читатель может судить, с какой внутренней гордостью я выслушивал изъявления признательности моникинов, их торжественные заверения, что все, чем они сообща и порознь владеют, находится в полном моем распоряжении, а сами они — мои покорные слуги. Разумеется, я, всячески преуменьшая вышеупомянутые услуги, поспешил в свою очередь заверить их, что смотрю на всю экспедицию скорее как на увеселительную поездку, а не как на обременительный труд. При этом я напомнил им, что не только получил представление о новой для меня философии, но, благодаря десятичной системе, уже недурно преуспел в изучении их древнего и богатого языка. Едва мы успели обменяться этими любезностями, как к нашему борту подошла шлюпка начальника порта.

Прибытие человеческого корабля было событием, которое не могло не взволновать моникинскую державу. А так как за нашим приближением наблюдали уже несколько часов, то были сделаны все приготовления для достойного приема. Секция Академии, которой вверена опека над «наукой толкований», была спешно созвана по приказу короля, который, кстати, никогда не говорит иначе, как устами своего старшего двоюродного брата; последний, согласно конституции страны, отвечает за все официальные действия короля (в частной жизни король пользуется почти всеми правами своих подданных), а потому во всех официальных случаях выполняет обязанности глаз, ушей, носа, совести и хвоста монарха.

Ученые развили кипучую деятельность, а так как они работали методически, по твердо установленным принципам, их доклад был быстро готов. Как мы впоследствии узнали, он содержал семь листов вступления, одиннадцать — рассмотрения, шестнадцать — сопоставления и две строчки выводов. Этот подвиг моникинского ума был осуществлен благодаря разделению труда между всеми членами секции, коих было сорок. Сущность составленного ими документа сводилась к следующему: показавшийся корабль — чужеземный; он прибыл в чужую страну, по чужому делу и управляется чужеземцами; цели его скорее мирные, нежели враждебные, поскольку в подзорные трубы на нем не удалось обнаружить ничего подозрительного, за исключением каких-то диких зверей, впрочем, мирно занятых маневрами с парусами. Все это было высокопарно изложено на чистейшем моникинском языке. В результате этого доклада все военные приготовления были прекращены.

Едва начальник порта возвратился на берег с известием о том, что чужеземный корабль привез милорда Балаболо, миледи Балаболу и доктора Резоно, публика на набережной и на улицах пришла в неистовый восторг. Вскоре король — то есть его старший двоюродный брат — приказал приветствовать своих именитых подданных как положено. Депутация молодых лордов, надежды Высокопрыгии, явилась встретить своего собрата, а цветник прекрасных девиц благородного рождения окружил улыбающуюся грациозную Балаболу, осыпал ее ласками и всяческими изъявлениями радости. Им обоим было подано по лодке, и они покинули нас в сопровождении приличествующего эскорта, даже не простившись. Мы извинили благородной паре эту забывчивость, так как они были вне себя от радости. Затем показалась длинная процессия моникинов с большими номерами и только кабинетно-коричневого цвета. Эти важные ученые явились, как депутация от Академии, пославшей целых сорок своих членов приветствовать доктора Резоно. Встреча между этими друзьями моникинских принципов и науки прошла по всем требованиям высшего разума. Каждая секция (а их в Академии Высокопрыгии — сорок) прочла адрес, а доктор достойно отвечал на все, каждый раз выражая те же чувства, но разнообразя тему путем перестановок, подобно тому, как словари составляются остроумным комбинированием двадцати шести букв алфавита.

Доктор Резоно удалился со своими коллегами, к моему изумлению, обратив на капитана Пока и на меня не больше внимания, чем при таких же обстоятельствах в какой-нибудь высокоцивилизованной христианской стране собрание ученых обратило бы на случайное присутствие двух обезьян. Я усмотрел в этом дурное предзнаменование и почувствовал себя так, как подобало сэру Джону Голденкалфу, баронету из Хаусхолдер-Холла, подданному королевства Великобритании, но тут мои чувства были заглушены в зародыше прибытием двух чиновников — от ведомств Регистрации и Циркуляции. На обязанности последнего лежало выдать нам паспорта для доступа в страну и передвижения по ней, после того, как первый надлежащим образом зарегистрирует наши номера и цвета таким образом, чтобы с нас можно было взыскивать налоги.

Чиновник-регистратор, имевший большой опыт, действовал очень решительно. Он сразу же определил, что я составляю особый класс, в котором, разумеется, являюсь номером первым. Капитан и два его помощника образовали другой — под номерами 1, 2 и 3. Бобу также был присвоен особый класс и честь носить № 1. Наконец, вся команда также была объединена в одном классе, а номера им назначались по росту, так как за матросами регистратор признал только физические достоинства. Далее пришел черед важному вопросу о цвете, от которого зависело положение самого класса или касты, тогда как номера только указывали на положение внутри него. После долгого обсуждения и множества вопросов я был зарегистрирован как «№ 1, телесного цвета». Ной — как «№ 1, цвета морской воды», и соответственно его помощники—№ 2 и 3; Боб — как «№ 1, мутного цвета», а матросы — как «№1, 2, 3 и т. д., смоляного цвета».

Затем чиновник подозвал своего помощника, который подошел к нему с чем-то вроде раскаленной докрасна вязальной спицы, чтобы поставить на каждом из нас по очереди официальное клеймо. К счастью для всех нас, Ной был первым, кому было предложено раздеться и приготовиться к операции. В результате раздались выразительные проклятия и протестующие возгласы, которыми старый охотник неизменно разражался при всяких новых требованиях к его особе. Речь капитана по данному поводу можно разбить на разделы, искусно украшенные обычными сильными образными выражениями. Он не скотина, чтобы клеймить его как лошадь, и не негр, чтобы обращаться с ним как с рабом. Он не видит смысла в нанесении знаков на людей, которые и так достаточно отличаются от обезьян. У сэра Джона перед именем есть титул, и если ему нравится, он может для равновесия водрузить свое имя назади, но сам он обойдется без таких балансиров, так как его вполне устраивает называться просто Ноем Поком. Он республиканец, а республиканцу не подобает носить на себе гравированные изображения. Это, пожалуй, значит пойти против святого писания или, что еще хуже, повернуться к нему задом. Название «Моржа» написано на корме четкими буквами, и этого довольно для них обоих. Он не позволит («лопни мои глаза!»), чтобы его клеймили как вора, пусть здешний лорд хранитель печати убирается куда подальше! И вообще он не видит смысла в этой процедуре, разве что ходить на людях кормой вперед, а это уж грубость, против которой восстает человеческая природа. Он знает в Станингтоне человека, у которого пять имен, и ему интересно знать, как бы ему пришлось, если бы там ввели подобный обычай в моду. Он не возражает против небольшой разрисовки, но, пока он у себя на квартердеке, никакая раскаленная спица не коснется его тела. Хранитель печати выслушал этот протест любезно и с удивительным терпением. Такая сдержанность, вероятно, объяснялась тем, что он не понял ни слова. Но существует всеобщий язык, и когда человек разъярен, понять его так же нетрудно, как и любое другое раздраженное животное. А потому чиновник департамента регистрации вежливо осведомился у меня, не представляются ли его официальные обязанности чем-либо неприятными «Номеру первому, цвета морской воды». Когда я признался, что капитан не желает, чтобы его клеймили, чиновник только пожал плечами и заметил, что обязанности перед обществом редко бывают приятными, но долг есть долг — клеймение обязательно, и никто из нас не может ступить ногой на землю Высокопрыгии, пока все не будут отмечены, как того требует закон. Непреклонная решимость, с какой он настаивал на выполнении своего долга, очень меня обескуражила, ибо, сказать по правде, моя кожа испытывала такое же отвращение к этой операции, как и кожа капитана Пока. Меня не столько угнетал сам принцип, сколько новизна его применения: я немало путешествовал и не мог не знать, что иноземца, попавшего в любую цивилизованную страну, редко не обдерут в большей или меньшей степени, и только самые первобытные дикари на него не покусятся. Но тут я вдруг вспомнил, что моникины оставили на борту все, что осталось от их личных припасов, включавших большое количество отборных орехов. Послав за мешком самых лучших, я велел уложить его в лодку регистратора, одновременно объяснив ему, что считаю эти орехи совершенно недостойными его, но надеюсь, что он все же позволит мне преподнести их его супруге. Этот знак внимания был должным образом понят и оценен, и через несколько минут в моих руках оказался следующий документ.