— Король! — воскликнул Ной, который стоял передо мной багровый от натуги. — Это, знаете, не детская забава, и в следующий раз я попотчую вас линьками!

Что за беда, сэр Джон, если человек и съел бы обезьяну?

От изумления я лишился дара речи. Все в комнате было в точности так, как в то утро, когда мы уехали в Лондон, чтобы затем отплыть в Высокопрыгию. На столе в центре комнаты лежала груда мелко исписанных листов, и, проглядев их, я обнаружил, что они содержат эту повесть вплоть до последней главы. Мы с капитаном оба были одеты как обычно: я — по парижской моде, он — по станингтонской. На полу лежала небольшая модель корабля, искусно сделанная и оснащенная по всем правилам, с надписью «Морж» на корме. Перехватив мой растерянный взгляд, Ной объяснил, что заботы о моем благополучии (потом я узнал, что так он вежливо назвал порученную ему обязанность стеречь меня) оставляли ему много свободного времени — вот он и смастерил эту игрушку.

Все это казалось необъяснимым. В комнате действительно стоял запах жаркого, я испытывал то чувство сытости, которое обычно появляется после плотного обеда, а на столике красовалось блюдо с обглоданными костями. Я взял в руки одну из них, чтобы определить ее происхождение. Но капитан любезно осведомил меня, что это остатки поросенка, которого он раздобыл с большим трудом, так как французы считают, что съесть поросенка немногим лучше, чем съесть младенца. Меня начали тревожить подозрения, и я стал озираться в поисках головы и укоризненных глаз бригадира.

Голова была там же, где я заметил ее раньше, — она торчала над крышкой сундука. Но теперь она поднялась повыше, и я увидел, что она по-прежнему находится на своих плечах. Взглянув пристальнее, я узнал задумчивую, философскую физиономию доктора Резоно, по-прежнему одетого в гусарский доломан и юбочку, хотя испанскую шляпу с потрепанными перьями он благовоспитанно снял.

В передней послышались шаги, а затем приглушенные голоса о чем-то быстро заговорили. Капитан вышел, и его голос присоединился к другим. Но, как я ни прислушивался, мне не удалось различить интонации языка, основанного на десятичном принципе. Вскоре дверь отворилась, и предо мною появился преподобный Этерингтон!

Добрый священник долго и внимательно вглядывался в мое лицо. На его глаза навернулись слезы, и, протянув мне обе руки, он спросил:

— Ты узнаешь меня, Джек?

— Узнаю ли я вас, дорогой сэр? Почему вы спрашиваете?

— И ты прощаешь меня, милый мальчик?

— За что, сэр? Это мне следует просить у вас прощения за тысячу сумасбродств.

— А письмо, это безжалостное, бессердечное письмо?

— Я уже год не получал от вас никаких писем. А последнее никак нельзя было назвать бессердечным.

— Хотя его писала Анна, но продиктовано оно было мной.

Я провел рукой по лбу, передо мной забрезжила истина.

— Анна?

— Она здесь, в Париже, и несчастна, очень несчастна! И ты тому причиной.

Все крупицы моникинских понятий, еще сохранявшиеся в моем сознании, мгновенно исчезли, уступив место нахлынувшему потоку человеческих чувств.

— Пустите меня к ней, дорогой сэр! Каждая секунда — это вечность!

— Не сразу, не сразу, мой мальчик! Нам еще нужно многое сказать друг другу, да ее сейчас и нет в гостинице. Вы увидитесь завтра, когда оба будете лучше подготовлены к этому.

— Добавьте, сэр: чтобы никогда не разлучаться. Тогда я буду терпелив, как ягненок.

— Совершенно верно: чтобы никогда не разлучаться.

Я сжал моего почтенного опекуна в объятиях, и гнетущее бремя противоречивых чувств излилось слезами, принесшими мне мгновенное облегчение.

Мистер Этерингтон сумел вскоре несколько меня успокоить. До конца дня мы обсудили и уладили множество всяких дел. Он рассказал мне, что капитан Пок был превосходной сиделкой, хотя и на морской манер, а потому самое меньшее, что я могу сделать для него, — это отправить его обратно в Станингтон, взяв на себя все расходы. На том мы и порешили, после чего достойному, хотя и несколько самовластному моряку была вручена сумма, достаточная, чтобы оснастить новую «Дебби и Долли».

— А этих философов лучше всего отправить в какую-нибудь академию,—с улыбкой заметил мистер Этерингтон, указывая на семейство симпатичных чужестранцев. — Ведь они же О.Л.У.Хи и В.Р.У.Ны. Господин Резоно в особенности не годится для простого общества.

— Поступайте с ними по своему усмотрению, мой отец… Нет! Вы для меня в тысячу раз больше, чем отец! Но только пусть бедных животных не подвергают физическим страданиям.

— Об их нуждах, как физических, так и духовных, мы позаботимся.

— И через день-два мы отправимся домой?

— Если силы к тебе вернутся, то дня через два.

— А завтра?

— Завтра ты увидишься с Анной.

— И послезавтра?..

— Э, нет, не так быстро, Джек! Но как только мы увидим, что твое здоровье совершенно восстановилось, она разделит твое будущее до конца твоих земных дней.

Сладко проспав всю ночь, я проснулся освеженный, и пульс мой бился гораздо ровнее, чем накануне. Я встал довольно рано, принял ванну и пригласил капитана Пока выпить со мной кофе перед расставанием — накануне было решено, что он отправится в Станингтон немедленно. Мой старый спутник и коллега, товарищ по путешествиям и приключениям, пришел без промедления, и, признаюсь, его присутствие было для меня большим облегчением, так как мне легче было смотреть на предметы, столь необъяснимо вновь возникшие передо мною, если я видел перед собой лицо человека, разделявшего со мною столько серьезных испытаний.

— Да, мы с вами, капитан Пок, совершили поистине необычайное путешествие, — заметил я, после того как достойный охотник на котиков проглотил шестнадцать яиц, омлет, семь котлет и все, что к ним положено. — Вы собираетесь опубликовать свои путевые заметки?

— По-моему, сэр Джон, чем меньше мы с вами будем говорить об этом путешествии, тем лучше.

— Но почему же? Нам известны открытия Колумба, Кука, Ванкувера, Гудзона. Почему же не быть открытиям капитана Пока?

— Сказать по правде, мы, охотники на котиков, не любим рассказывать о своих промысловых водах, а что до моникинов, то какой от них толк? Из тысячи моникинов не вытопишь и кварты жиру, а шкура у них во всех смыслах ничего не стоит.

— А их философия тоже ничего не стоит? А их судопроизводство? И это говорите вы? Ведь вы чуть не лишились головы и потеряли свой хвост под топором палача.

Ной провел рукою у себя за спиной и с явным беспокойством ощупал вместилище своего разума. Убедившись, что там все в порядке, он хладнокровно сунул сразу полбулки в свой, как он выражался, «провизионный люк».

— Вы оставите мне эту изящную модель нашего милого старого «Моржа», капитан?

— Берите ее, ради бога, сэр Джон, и пусть она принесет вам счастье! Игрушка — пустячная уплата за настоящую шхуну, которую вы мне подарили.

— Зато она как две капли воды похожа на наш верный корабль.

— Вполне возможно. Я еще не видел модели, которая хоть чем-нибудь не напоминала оригинал.

— Ну, дорогой спутник, нам пора расстаться! Я, как вы знаете, отправляюсь к той, кто скоро станет моей женой. А в Гавр заедет за вами еще до моего возвращения дилижанс.

— Благослови вас бог, сэр Джон, благослови вас бог! — Ной высморкался так, что его нос загремел, как охотничий рог, и мне показалось, что его черные, как угли, глаза блестят больше обычного, — вероятно, от набежавшей влаги. — Моряк вы чудной — и льдины для вас, что для жеребенка изгородь. Но, хотя рулевой не всегда бодрствует, сердце у него никогда не спит.

— Когда «Дебби и Долли» будет спущена на воду, не откажите в любезности сообщить мне.

— Можете положиться на меня, сэр Джон. Однако, прежде чем мы расстанемся, я хочу попросить вас о небольшом одолжении.