Тут генеральный прокурор обратил внимание суда и присяжных на закон третьего года царствования короля Первородного VI, по которому лицо, приписавшее его величеству ту или иную способность и совершившее это с преступным умыслом нарушить спокойствие государства, подвергается отсечению хвоста без напутствия священнослужителя. На этом обвинитель закончил свою речь.

После того, как оратор вернулся на свое место, наступило торжественное молчание. Сила его доводов, логичность и неоспоримая юридическая обоснованность всего, что он говорил, произвели большое впечатление, и я заметил, что Ной принялся ожесточенно жевать табак. Однако после приличной паузы бригадир Прямодушный, который, несмотря на свой воинский чин, был, как оказалось, лишь практикующим адвокатом из города Бивуака, торговой столицы республики Низкопрыгии, встал и потребовал слова. Тут суду вдруг вздумалось заявить, что данный адвокат не правомочен выступать в Высокопрыгии. Мой брат Прямодушный немедленно указал судьям на закон об усыновлении и на ту статью уголовного кодекса, которая разрешает обвиняемому выступать через посредство ближайшего родственника.

— Подсудимый, — спросил тогда главный судья, — вы слышали заявление защитника. Желаете ли вы передать ведение защиты вашему ближайшему родственнику?

— Да кому угодно, ваша честь, — ответил Ной, яростно пережевывая свой возлюбленный табак. — Да кому угодно, мои почтенные, лишь бы он сделал это хорошо и недорого.

— Принимаете ли вы Арона Прямодушного в качестве одного из своих ближайших родственников, как это положено по закону, и если принимаете, то в качестве кого именно?

— Принимаю, принимаю, ваша честь, принимаю душой и телом, и, если вам угодно, то бригадира я принимаю в качестве отца, а вот этого моего собрата-человека, моего испытанного друга сэра Джона Голденкалфа, принимаю в качестве матери.

Суд выразил свое официальное согласие, которое вместе с этими сведениями было занесено в протокол, и моему брату Прямодушному было предложено приступить к защите.

Подобно Дандену из комедии Расина «Сутяги», защитник не счел нужным начинать со всемирного потопа, а прямо обратился к сути дела. Он начал с рассмотрения королевских прерогатив и с определения слова «царствовать». Сославшись на академический словарь, он с блеском доказал, что «царствовать» значит не что иное, как «управлять в качестве монарха», а «управлять» в обычном значении этого слова подразумевает всего лишь управление от имени короля или в качестве его наместника. Затем он указал, что большее содержит в себе меньшее, но меньшее никак не может содержать в себе большее, то есть право царствовать или управлять в общем значении слова обязательно включает все законные атрибуты того, кто только управляет во втором значении слова. И, таким образом, король не только царствует, но и управляет. Затем он перешел к доказательству того, что лицо управляющее не может обходиться без памяти, поскольку без таковой оно не может помнить законы, справедливо награждать и карать и вообще совершать какие бы то ни было разумные и необходимые действия. Далее указывалось, что по закону страны сознание короля и его совесть находятся на хранении у его старшего двоюродного брата, а для этого прежде всего необходимо, чтобы король обладал ими, так как того, чего нет, нельзя не только передать на хранение, но и просто кому-либо временно доверить. Обладание же сознанием, ex necessitate[14], влечет за собой обладание всеми его атрибутами, в числе коих память — один из важнейших. Далее, совесть определяется как «способность судить о том, хороши или дурны собственные поступки» (смотри словарь Джонсона, страница сто шестьдесят три, буква С. Издание Ривингтона, Лондон). А каким образом можно судить о своих или о чужих поступках, если мы ничего о них не знаем? И опять же: как можно судить о прошлом, не обладая памятью?

С другой стороны, институты Высокопрыгии таковы, что политическим их следствием является следующее положение: король не может ошибаться…

— Прошу прощения, брат Прямодушный, — прервал его главный судья, — это не следствие, но предпосылка, и к тому же считающаяся доказанной. Это — высший закон государства.

— Благодарю вас, милорд, — продолжал бригадир. — Это подтверждение из уст вашей милости еще более укрепляет мою позицию. Итак, джентльмоникины присяжные, то, что монарх не может ошибаться, является законом. Таким же законом — их милости поправят меня, если я ошибаюсь, — таким же законом является и то, что монарх—кладезь чести, что он объявляет войну и заключает мир, творит правосудие, следит за исполнением законов.

— Еще раз прошу прощения, брат Прямодушный, — снова прервал его главный судья. — Это не закон, а прерогатива. Прерогатива короля — осуществлять все перечисленное, но это отнюдь не закон.

— Должен ли я понимать вас в том смысле, милорд, что суд делает различие между прерогативой и законом?

— Вне всякого сомнения, брат Прямодушный! Если бы все, что признано прерогативой, было также законом, мы бы далеко не ушли.

— Прерогатива, с позволения ваших милостей, определяется как «исключительная или особая привилегия» (Джонсон, буква П, страница сто тридцать девять, пятый абзац снизу; издание то же). — Все это бригадир произнес медленнее, чтобы барон Длиннобородый успевал делать заметки. — И я осмеливаюсь утверждать, что «исключительная привилегия» стоит превыше всех и всяческих законоустановлений…

— Отнюдь нет, сэр, отнюдь нет, — педантично поправил его лорд верховный судья, глядя в окно на облака и тем самым давая понять, что он высказывает свое глубокое убеждение. — Отнюдь нет, дорогой сэр! Король бесспорно обладает прерогативами, и они священны. Все это запечатлено в конституции. Более того, они, как указывает Джонсон, «исключительные и особые». Но их исключительность и особенность никак не должны основываться на общепринятых представлениях. При рассмотрении великих государственных интересов необходимо судить гораздо шире. И я полагаю, брат Длиннобородый, что нет ничего более незыблемого, чем тот факт, что «прерогатива» — это одно, а «закон» — другое.

Барон поклонился в знак согласия.

— В данном случае подразумевается, что эта прерогатива касается только его величества. Прерогатива — исключительная собственность короля, и он может пользоваться ею, как ему заблагорассудится. Но закон создан для всей нации, а это уже совсем другое дело. Опять же: под словом «особая» совершенно очевидно подразумевается особенность данного случая, а именно то, что он не схож ни с каким другим случаем и что поэтому рассматривать его следует при помощи особой логики. Нет, сэр, король может провозглашать мир и объявлять войну, но вместе с тем его сознание раз и навсегда передано на хранение другому лицу, которое одно лишь и может совершать какие бы то ни было действия, имеющие законную силу.

— Но правосудие, милорд, все же осуществляется именем короля, хоть и не им самим.

— Несомненно, именем короля, но ведь это составляет часть его особых привилегий. Война объявляется тоже именем короля, и точно так же провозглашается мир. Но что такое война? Война — это столкновение вооруженных сил разных наций. Принимает ли его величество участие в этих столкновениях? Конечно, нет. Для ведения войны необходимы налоги. Платит ли его величество налоги? Нет. Мы видим, что по конституции война — дело короля, но ведет ее все-таки не король, а народ. Отсюда, как логическое следствие, раз уж вы говорите о следствиях, брат Прямодушный, вытекает, что существуют две войны, или: война по прерогативе и война по фактическому положению вещей. Итак, прерогатива является конституционным принципом и, несомненно, священным, но факты — это то, что дает себя знать у домашнего очага каждого моникина, и поэтому уже со времени правления короля Робкого Второго, или, точнее, с того момента, как суд впервые осмелился вынести такое решение, принято, что прерогатива — это одно, а закон — другое.