«Один» вешает, «большинство» правит, пользуясь убедительным аргументом силы, а «избранные» бранят и исходят ядовитой слюной. Так дело обстоит везде, если не ошибаюсь, кроме тех случаев, когда «избранные», кроме того, еще и вешают.
Следует упомянуть, что под зловещим влиянием затмения такие словечки, как «чернь», «смутьяны», «якобинцы» и «аграрии»[21], употреблялись в Низкопрыгии с такой же обоснованностью, справедливостью и тактом, с какими несколько лет назад их употреблял в Лондоне мой предок. Одинаковые причины бесспорно приводят к одинаковым следствиям, и нет ничего более похожего на англичанина, которого трясет лихорадка стяжания, чем страдающий той же болезнью моникин из Низкопрыгии.
Изменения в состоянии партий, происшедшие под воздействием тени Денежного Интереса, были настолько поразительны, что на них стоит остановить внимание. Патриоты, издавна славившиеся непоколебимой преданностью друзьям, открыто отказывались от своих прав на блага малого колеса и переходили на сторону противника, даже не прибегая к таинствам сальто-мортале.
Судья Друг Нации на время был совершенно уничтожен и даже подумывал о том, чтобы снова отправиться куда-нибудь послом: во время подобных затмений долгая служба, безупречная репутация, рассчитанная любезность обхождения и прочие необходимые качества такого патриота, как он, ничего не значили на весах прибылей и убытков.
К счастью, вопрос с Перепрыгией, по существу, был уже благополучно разрешен, так как внимание публики было снова привлечено к нему из-за тревоги моникинов, покупавших и продававших землю на квадратные дюймы: они потребовали, чтобы несколько миллионов долларов были истрачены на уничтожение складов оружия, опасаясь, как бы нация не поддалась соблазну использовать его по прямому назначению. А потому военные корабли были поставлены на якорь в устье реки и превращены в плавучие мельницы, ружейные стволы — в газовые трубы, а форты со всею возможной поспешностью переоборудовались в склады и садовые рестораны. После этого вошли в моду рассуждения о том, что развитие цивилизации сделало войны невозможными. Поистине влияние тени на население в целом было в этом отношении настолько же поразительным, как и ее прямо противоположное влияние на поведение моникинов, взятых отдельно.
Общественное мнение не замедлило доказать, с какой полнотой находится оно под воздействием тени. Мерилом добродетели стал доход. Богачи без стеснения, да и без малейшего противодействия, присвоили себе исключительное право называться респектабельными и порядочными моникинами. Столь же спокойно, словно по наследству, к тем, кто имел деньги, перешли хороший вкус, честность, рассудительность и мудрость. Низкопрыгийцы — народ весьма наблюдательный и внимательный ко всяким тонкостям. Вскоре каждому более или менее солидному жителю Бивуака было определено его место, и общество разделилось на категории «стотысячных моникинов», «моникинов пятидесятитысячных», «моникинов, стоящих двадцать тысяч долларов» и так далее. Подобное умонастроение привело к удивительной сжатости языка. Если раньше спрашивали: «Честен ли он?», «Каковы его способности?», «Какое у него образование?», «Умен ли он?», «Добродетелен ли он?» — то теперь все эти вопросы слились в один: «Богат ли он?» Одно из последствий этого необычайного положения вещей я никак не мог предвидеть. Имущие классы единодушно жаждали «сильного правительства». Хотя Низкопрыгия была не просто республикой, а демократической республикой, большинство ее «уважаемых граждан» ничуть не скрывало, что они хотят перемен.
— Как это может быть? — спросил я у бригадира, с которым редко расставался: его взгляды и советы в этот тяжкий период имели для меня особенно большое значение. — Как это может быть, мой дорогой друг? Мне всегда внушали, что развитие торговли особенно благоприятствует политической свободе, а тут яростнее всех выступают против демократических учреждений именно коммерческие круги.
Бригадир улыбнулся, но как печальна была эта улыбка! Бодрость духа, казалось, совсем его покинула.
— Политических деятелей, — сказал он, — можно разделить на три основные группы: те, кто вовсе не любит свободу, те, кто любит ее так же своекорыстно и беспринципно, как и весь их класс, и те, кто любит свободу ради своих ближних. Первые немногочисленны, но очень сильны своей сплоченностью. Вторые — а их подавляющее большинство — ничем, в сущности, не объединены, а потому им, естественно, не хватает дисциплины и согласованности действий, тем более, что никто из них не хочет опускаться ниже своего уровня. Третьих мало — ах, как мало! — и в их число входят только те, кто способен отрешиться от эгоизма. Ну, а коммерсанты, о которых вы говорили, живущие в городах и обладающие единством интересов и большими средствами, сумели придать себе важность борьбой против деспотической власти, которая принесла им дешевую репутацию либералов. Но, как свидетельствует наш моникинский опыт, — люди в этом отношении, вероятно, разумнее, — любое правительство, находящееся под влиянием торговых кругов, всегда бывает олигархическим или аристократическим.
Мне вспомнились Венеция, Генуя, Пиза, города ганзейского союза и прочие такие же места в Европе, и я признал справедливость слов моего друга, высказав однако, мнение, что люди чаще подпадают под влияние имен и отвлеченных идей, чем под влияние реальных фактов. Бригадир охотно согласился с этой мыслью и заметил, что одна хорошо состряпанная теория обычно оказывает большее влияние на взгляды, чем пятьдесят фактов. Он объяснил это тем, что моникины склонны избавлять себя от необходимости думать.
Особенно меня поразило влияние затмения Принципа на побуждения. Я не раз замечал, что далеко не безопасно полагаться даже на собственные побуждения по двум основательным причинам: во-первых, мы не всегда знаем, каковы наши побуждения, во-вторых, если даже допустить, что мы их знаем, трудно ожидать, чтобы наши друзья поверили, будто наши побуждения таковы, какими мы их изображаем. В данном случае каждый моникин, казалось, прекрасно сознавал эту трудность и, не дожидаясь, чтобы его знакомые приписали ему какие-нибудь чудовищно безнравственные побуждения, благоразумно ограничивался умеренно эгоистичными соображениями, которые и разглашал с откровенностью и простотой, вызывавшей полное доверие. Собственно говоря, признав, что в его побуждениях не было ничего возмутительно бескорыстного и справедливого, друзья охотно выслушивали его проекты, он вырастал в их мнении и признавался ловким, расчетливым и дальновидным. В результате общество стало щеголять редкостной прямотой и искренностью. Тот, кто не привык к подобной непосредственности и не знал ее причин, мог бы решить, что он неожиданно очутился среди тех ловкачей, которые, как говорится, кормятся чужой доверчивостью. Если бы в Низкопрыгии было в моде пользоваться карманами, признаюсь, я часто бы тревожился, цело ли их содержимое: под влиянием тени откровенно пропагандировались столь простодушные взгляды на вещи, что невольно приходилось задумываться об отношении понятий meum и tuum[22], а также о непредвиденных причинах, их порой нарушавших.
На второй день затмения в палате представителей открылась вакансия. Это место несомненно получил бы кандидат горизонталистов от Бивуака, если бы не препятствие, возникшее как раз в связи с побуждениями, лежащими за поступками. Упомянутый кандидат незадолго до этого отличился тем, что в любой другой стране было бы сочтено проявлением самого высокого патриотического чувства. Но его противники, как и следовало ожидать, представили избирателям этот его поступок как доказательство полнейшей неспособности оправдать их доверие. Друзья кандидата встревожились и начали с негодованием доказывать, что за указанный поступок ему хорошо заплатили. Но на свою беду кандидат вздумал выпустить брошюрку, объясняя, что им руководило лишь желание поступить верно. Тут уж все нашли, что он явно лишен каких бы то ни было природных дарований, и, конечно, он потерпел полное поражение. В Низкопрыгии избиратели не такие дураки, чтобы вверить попечение о своих интересах тому, кто не способен позаботиться о собственных!
21
Как знает всякий просвещенный читатель, нельзя найти никаких доказательств тому, чтобы какой бы то ни было государственный строй захотел сам себе нанести смертельный удар, введя в действие аграрные законы в том вульгарном виде, в каком узколобые политиканы по собственному произволу представляют их с самых давних времен. Прославленные аграрные законы древнего Рима ничем существенным не отличаются от принципов распределения захваченных нами земель, или даже более сходны с современными русскими военными поселениями. Тому, кто заинтересуется этим предметом, лучше всего обратиться к трудам Нибура. (Примеч. издателя.).
22
Мое и твое (лат.).