Дело, которое капитан имел в виду, заключалось в следующем. Город Бивуак состоял из трех примерно равных частей, разделенных двумя полосами болота. Одна часть города, таким образом, была как бы островом, а другие две располагались по обе стороны болота. Соединение этих трех частей столицы с помощью дамб представлялось весьма желательным, и в палату был представлен соответствующий законопроект. Как в палате, так и вне ее настроение было в пользу этого законопроекта, ибо без дамб уже трудно было обходиться. Спорным вопросом оставалась только их длина. Человек, мало знакомый с процедурой законодательства и не наблюдавший следствий затмения великого нравственного Принципа, мог бы подумать, что дело крайне просто и нам достаточно издать закон, предписывающий соорудить дамбы ровно той длины, какая требуется. Но такой человек сразу доказал бы, что он полный профан в моникинских делах. В действительности же различных мнений и интересов было ровно столько, сколько моникинов владело участками, где предполагалось насыпать дамбы. Начинаться они должны были в так называемых деловых кварталах, а дальше их предстояло тянуть в зависимости от обстоятельств. Предложения были самые различные: длина дамб колебалась от ста до десяти тысяч футов. За каждый дюйм велась такая упорная борьба, будто дело шло о защите пролома в крепостной стене. Всяческим тайным союзам и заговорам не было числа — прямо-таки казалось, что зреет революция. Все понимали, что у конца дамбы на засыпанном землей болоте может вырасти новый квартал и что, в зависимости от нового закона, кто-то наживет огромные деньги. Жители острова сплотились в единодушном требовании, чтобы дамбы, достигнув его, не протянули дальше ни на дюйм, и точно так же на всем возможном протяжении будущих дамб моникины сражались за свои интересы с упорством, достойным героев.

Этот великий вопрос приобрел особенную важность, так как к нему приплели несколько последних законопроектов, а также шесть-семь основных положений Великой Национальной Аллегории, и сторонники различных точек зрения вполне логично требовали, чтобы все стояло на месте, пока с него не стронутся дамбы. И вот в этом вопросе Ной и решил занять совершенно независимую позицию. Решение далось ему нелегко, и он долго колебался, пока не понял, что иначе все равно ничего не выгадает. К счастью, его богоподобный находился в таком же затруднительном положении, и все обстоятельства благоприятствовали тому, чтобы показать миру, что значит отстаивать принцип, да еще во время нравственного затмения.

Положение его и в самом деле было немногим лучше. По его словам, все утро даже на улицах каждый моникин, моникинша и моникиненок, каждый бродяга и нищий осыпали его бранью. Удивленный тем, что мой коллега впал в такую немилость у своих избирателей, я не замедлил спросить его о причине.

Капитан заявил, что он не в силах дать никакого разумного объяснения. При принятии резолюции о дамбах он голосовал в строгом соответствии с велениями своей совести, а теперь каждый встречный и поперечный кричит, что его подкупили. Да что там! Даже газеты поносят его за бесстыдную, вопиющую продажность. Тут капитан положил перед нами шесть-семь ведущих газет Бивуака — в каждой из них о том, как он голосовал, писалось с таким презрительным осуждением, словно он и правда украл овцу.

Я вопросительно посмотрел на бригадира. Наскоро пробежав газетные статьи, он улыбнулся и бросил сочувственный взгляд на нашего коллегу.

— Вы несомненно допустили серьезную ошибку, мой друг, — сказал он, — и притом такую, какую в Низкопрыгии редко прощают, а во время затмения великого нравственного Принципа и вовсе не простят.

— Скажите же, в чем я согрешил, бригадир? — воскликнул Ной с видом мученика. — Скажите скорее и прекратите мои страдания!

— Во время вчерашних жарких прений вы забыли как-то объяснить свою позицию, и вполне естественно, что вам приписали худшее из всего, что может прийти в голову моникина. Такой промах погубил бы даже богоподобного!

— Но, дорогой мистер Прямодушный, — мягко заметил я, — наш коллега поступил так, как поступил, во имя принципа.

Бригадир задрал голову и стал водить носом, как слепой щенок, а затем объявил, что он не в состоянии разглядеть названное мною светило, так как оно заслонено диском Денежного Интереса. Теперь я начал понимать, что дело гораздо серьезнее, чем представлялось мне вначале. Ной же, казалось, был совершенно ошеломлен. Видимо, он догадался спросить себя, что он сам додумал бы о поведении коллеги, который подал бы свой голос по такому важному вопросу без какого-либо объяснения.

— Если бы капитан владел хотя бы одним квадратным футом земли в конце дамбы, — печально заметил бригадир, — тогда еще можно было бы выпутаться из беды. А так дело несомненно приняло самый неприятный оборот.

— Но сэр Джон голосовал вместе со мной, а ведь он тоже не владеет землей в этой республике.

— Верно, но сэр Джон голосовал вместе с большинством своих политических друзей.

— Однако не все горизонталисты примкнули к большинству! Не меньше двадцати из них голосовали с меньшинством.

— Бесспорно. Однако побуждения каждого из них были совершенно ясны. У одного — земельный участок там, где должны возводить дамбу, у другого — дома на острове, третий—наследник богатого землевладельца там же. У любого из них на карту были поставлены вполне определенные и весомые интересы, и ни один не позволил себе пасть так низко, чтобы оправдывать свою позицию нелепой и претенциозной ссылкой всего лишь на какой-то принцип!

— А мой богоподобный, величайший из всех ребусов, вообще не явился и не голосовал.

— Просто потому, что ему нечем было обосновать то, как он подал бы голос. Ни один видный деятель в Низкопрыгии не избежит осуждения, если не даст своим друзьям возможности назвать какое-либо правдоподобное и удобопонятное побуждение, объясняющее его поступки.

— Как, сэр! Неужели хоть раз в жизни человек не может поступить по-своему, не будучи купленным, как лошадь или собака, и не загубить этим окончательно свою репутацию?

— Не берусь судить, что могут делать люди! — ответил бригадир. — Без сомнения, в подобных делах они ведут себя умнее. Но если говорить о моникинах, нет ничего пагубнее для доброго имени — и даже для репутации умного человека! — чем действовать без основательных, очевидных и весомых побуждений.

— Ради бога, бригадир, скажите, что же теперь делать?

— Я вижу только один выход: сложить свои полномочия. Вполне естественно, что ваши избиратели потеряли к вам всякое доверие. Ведь нельзя ожидать, чтобы тот, кто столь явно пренебрегает собственными интересами, с особым рвением защищал интересы других. Если вы хотите спасти остатки своей репутации, вам нужно немедленно сложить свои полномочия. Мне кажется, у вас нет ни малейшего шанса успешно проделать вращение номер четыре, так как оба общественных мнения безоговорочно осудят моникина, действующего без достаточно ясных и веских побуждений.

Ной превратил необходимость в добродетель и после того, как мы еще раз обменялись мнениями, подписал нижеследующее письмо, адресованное председателю палаты и составленное бригадиром.

«Господин председатель!

Состояние моего здоровья вынуждает меня отклонить высокое политическое доверие, оказанное мне гражданами Бивуака, избравшими меня. Слагая свои полномочия, я хочу выразить глубокое сожаление в связи с необходимостью расстаться с моими коллегами, которые во всех отношениях достойны величайшего уважения. Прошу вас заверить их от моего имени, что куда бы ни забросила меня судьба, я навсегда сохраню самые искренние чувства к каждому из достопочтенных членов палаты, с которыми мне выпало счастье вместе служить. Особенно дороги и близки будут мне всегда интересы эмигрантов.

Ной Пок».

Прежде чем подписать это письмо, Ной испустил несколько тяжелых вздохов, рожденных обманутым честолюбием, ибо и окончательно скомпрометированный политический деятель лишь с большим сожалением подчиняется необходимости. Однако переделав слово «эмигрантов» на «иммигрантов», он скрепил сердце и поставил роковую подпись. Затем он покинул нас, заявив, что не завидует тому, кто будет получать его жалованье, так как на него все равно ничего, кроме орехов, не купишь. А он себя давно уже чувствует так же скверно, как Навуходоносор, когда тому пришлось бегать на четвереньках и есть траву.