Рядом со мной сидела женщина с надломленным голосом и что-то говорила. Ей нужен был партнер на одну ночь, какой-то кусочек чужой жизни. Это подстегнуло бы ее, помогло бы забыться, забыть мучительно ясную правду о том, что никогда ничто не остается, ни «я», ни «ты», и уж меньше всего «мы». Не искала ли она в сущности того же, что и я? Спутника, чтобы забыть одиночество жизни, товарища, чтобы как-то преодолеть бессмысленность бытия?

– Пойдемте к столу, – сказал я. – То, что вы хотите… и то, чего хочу я… безнадежно.

Она взглянула на меня и вдруг, запрокинув голову, расхохоталась.

Мы были еще в нескольких ресторанах. Бройер был возбужден, говорлив и полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня, не делала мне упреков, не пыталась ничего выяснять, она просто присутствовала. Иногда она танцевала, и тогда казалось, что она скользит сквозь рой марионеток и карикатурных фигур, как тихий, красивый, стройный кораблик; иногда она мне улыбалась.

В сонливом чаду ночных заведений стены и лица делались серо-желтыми, словно по ним прошлась грязная ладонь. Казалось, что музыка доносится из-под стеклянного катафалка. Лысоголовый пил кофе. Женщина с руками, похожими на ящериц, неподвижно смотрела в одну точку. Бройер купил розы у какой-то измученной от усталости цветочницы и отдал их Пат и двум другим женщинам. В полураскрытых бутонах искрились маленькие, прозрачные капли воды.

– Пойдем потанцуем, – сказала мне Пат.

– Нет, – сказал я, думая о руках, которые сегодня прикасались к ней, – нет.

– Я чувствовал себя глупым и жалким.

– И всё-таки мы потанцуем, – сказала она, и глаза ее потемнели. – Нет, – ответил я, – нет, Пат.

Наконец мы вышли.

– Я отвезу вас домой, – сказал мне Бройер.

– Хорошо.

В машине был плед, которым он укрыл колени Пат. Вдруг она показалась мне очень бледной и усталой. Женщина, сидевшая со мной за стойкой, при прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что не заметил этого, и сел в машину. По дороге я смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я не слышал даже ее дыхания. Бройер подъехал сначала к ней. Он знал ее адрес. Она вышла. Бройер поцеловал ей руку.

– Спокойной ночи, – сказал я и не посмотрел на нее.

– Где мне вас высадить? – спросил меня Бройер.

– На следующем углу, – сказал я.

– Я с удовольствием отвезу вас домой, – ответил он несколько поспешно и слишком вежливо.

Он не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я подумал, не дать ли ему по морде. Но он был мне совершенно безразличен.

– Ладно, тогда подвезите меня к бару «Фредди», – сказал я.

– А вас впустят туда в такое позднее время? – спросил он.

– Очень мило, что это вас так тревожит, – сказал я, – но будьте уверены, меня еще впустят куда угодно.

Сказав это, я пожалел его. На протяжении всего вечера он, видимо, казался себе неотразимым и лихим кутилой. Не следовало разрушать эту иллюзию.

Я простился с ним приветливее, чем с Пат.

В баре было еще довольно людно. Ленц и Фердинанд Грау играли в покер с владельцем конфекционного магазина Больвисом и еще с какими-то партнерами.

– Присаживайся, – сказал Готтфрид, – сегодня покерная погода.

– Нет, – ответил я.

– Посмотри-ка, – сказал он и показал на целую кучу денег. – Без шулерства. Масть идет сама.

– Ладно, – сказал я, – дай попробую.

Я объявил игру при двух королях и взял четыре валета. – Вот это да! – сказал я. – Видно, сегодня и в самом деле шулерская погода.

– Такая погода бывает всегда, – заметил Фердинанд и дал мне сигарету.

Я не думал, что задержусь здесь. Но теперь почувствовал почву под ногами. Хоть мне было явно не по себе, но тут было мое старое пристанище.

– Дай-ка мне полбутылки рому! – крикнул я Фреду.

– Смешай его с портвейном, – сказал Ленд.

– Нет, – возразил я. – Нет у меня времени для экспериментов. Хочу напиться.

– Тогда закажи сладкие ликеры. Поссорился?

– Глупости!

– Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу, который чувствует себя в сердечных тайниках как дома. Скажи «да» и напивайся.

– С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на нее.

– Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит всё скоро кончится.

– Ладно, – сказал я. – Кто сдает?

– Ты, – сказал Фердиианд Грау. – По-моему, у тебя мировая скорбь, Робби. Не поддавайся ничему. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, ты великолепно блефуешь в игре, несмотря на всю свою мировую скорбь. Два короля – это уже наглость.

– Я однажды играл партию, когда против двух королей сюяли семь тысяч франков, – сказал Фред из-за стойки.

– Швейцарских или французских? – спросил Ленц.

– Швейцарских.

– Твое счастье, – заметил Готтфрид. – При французских франках ты не имел бы права прервать игру.

Мы играли еще час. Я выиграл довольно много. Больвис непрерывно проигрывал. Я пил, но у меня только разболелась голова. Опьянение не приходило. Чувства обострились. В желудке бушевал пожар.

– Так, а теперь довольно, поешь чего-нибудь, – сказал Ленц. – Фред, дай ему сандвич и несколько сардин. Спрячь свои деньги, Робби.

– Давай еще по одной.

– Ладно. По последней. Пьем двойную? – Двойную! – подхватили остальные.

Я довольно безрассудно прикупил к трефовой десятке и королю три карты: валета, даму и туза. С ними я выиграл у Больвиса, имевшего на руках четыре восьмерки и взвинтившего ставку до самых звезд. Чертыхаясь, он выплатил мне кучу денег.

– Видишь? – сказал Ленц. – Вот это картежная погода!

Мы пересели к стойке. Больвис спросил о «Карле». Он не мог забыть, что Кестер обставил на гонках его спортивную машину. Он всё еще хотел купить «Карла».

– Спроси Отто, – сказал Ленц. – Но мне кажется, что он охотнее продаст правую руку.

– Не выдумывай, – сказал Больвис.

– Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, – заявил Ленц.

Фердиианд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.

– Готтфрид, ты танцуешь? – спросил я.

– Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?

– Забыл… пусть забывает, – сказал Фердинанд Грау. – Забвение – вот тайна вечвой молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.

– Нет, – сказал Ленц. – Мы забываем всегда только нехорошее.

– Ты можешь научить меня этому? – спросил я.

– Чему – танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе?

– Нет у меня никакого горя, – сказал я. – Голова болит.

– Это болезнь нашего века, Робби, – сказал Фердинанд. – Лучше всего было бы родиться без головы.

Я зашел еще в кафе «Интернациональ». Алоис уже собирался опускать шторы.

– Есть там кто-нибудь? – спросил я.

– Роза.

– Пойдем выпьем еще та одной.

– Договорились.

Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила вязку кофточки.

– Как сегодня дела? – спросил я.

– Плохи. Ни у кого нет денег.

– Одолжить тебе немного? Вот – выиграл в покер.

– Шальные деньги приносят счастье, – сказала Роза, плюнула на кредитки и сунула их в карман.

Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицпи, еще одну.

– Шабаш, – сказал он затем. – Устал до смерти.

Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицпи взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг – не знаю, откуда это взялось, – когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая безумная тоска по Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего больше не понимал – ни себя, ни свое поведение, ни весь этот вечер, – ничего.