— Дура, — сказала тварь, — ты думала, я ем человеков? Это ты ешь человеков… Я их люблю. Я ем их боль. Ем их страдание. Это моя пища.

— Но ты сказало… ты сказала… Ты сказала, убьешь меня.

Последняя зеленая петля соскользнула и удовлетворенно обвисла. Ника теперь стояла сама, без поддержки, стояла и улыбалась.

— Я исполню твое желание. Иногда исполнить желание — это и значит убить. Но я не ем человеков. Я стою. Жду. Но никто не приходит. Больше никто не приходит. Почему никто не приходит? Я же ем их боль. Разве им не нужно, чтобы кто-то ел их боль? Я теперь голодная. Всегда голодная.

Она вдруг увидела ее, не страшную древесную тварь с глазами-дырками, а печальную удивленную женщину в короне из листьев. Глаза у женщины были цвета лесного ореха.

— Тут почти никто не живет, — сказала она тихо, — туристы приходят и уходят… А те, кто живет, лечатся в городе. У врачей.

— Раньше ходили. — Теперь глаза дриады были лиловыми, густо-лиловыми, как дальние горы, как туча над лесом. — Много. Они глупые. Боялись. Приносили всякие вещи. Иногда живое, чтобы сделать его мертвым. Почему они хотят делать живое мертвым?

— Они думают, — сказала она, — что так они тебя кормят.

— Я не ем это. Я научилась… пугать их. Делать больно. Чтобы не приносили. Но тогда они несут еще больше. Маленьких. Беззащитных. Делают их мертвыми. Почему?

— Потому что это люди, — сказала она честно. — Они думают, за все надо платить. Страданиями. Своими или чужими. Лучше чужими. Это называется жертва.

— Потому нас осталось так мало, — сказала женщина, — из-за этих ваших глупых жертв. Они убивают у наших ног, а я не умею воскрешать мертвых. Поначалу… поначалу да, я пыталась забирать боль этих, маленьких, которых они приносят и выпускают из них жизнь. Забирать боль — это хорошо. Но слишком много боли. Слишком много еды. Потом… потом очень плохо. Некоторые наши… те, кто остался… они приспособились. Теперь они не едят боль. Они едят жизнь. Я так не хочу. Это… это неправильно. Почему, ну почему вам кажется, что за все нужно платить? Оттого вы так несчастны, бедные, бедные…

— Ты говоришь совсем по-другому, — шепотом сказала она. — Не так, как раньше.

— Я всегда так говорила. Просто теперь ты лучше слышишь.

— Но ты исполняешь заветные желания…

Ничка совсем освободилась от зеленых трепещущих усиков и теперь стояла, удивленно оглядываясь по сторонам.

— Заветные желания? — бледные губы женщины изогнулись в чуть заметной улыбке. — Заветные желания, да. Но ты так ничего и не поняла. Это не награда. Это наказание.

Теперь только она услышала треск раздираемых веток. Кто-то несется напролом, прямо сквозь подлесок… Иван. Он был багровый и едва переводил дух.

— Девочки, — сказал он жалобно, — ну как так можно? Это же маршрут! Из-за вас вся группа стоит! Вы же всех задерживаете! Я думал, с вами что-то случилось!

— Ничке стало плохо, — сказала она нагло, — я осталась с ней… как верная подруга. Скажи, Ничка?

— Ну да… — неуверенно ответила Ничка. Она дотронулась до черной прядки, дернула ее, сначала осторожно, потом сильнее, и стала рассматривать пустую раскрытую ладонь.

— А… она сейчас как? — осторожно спросил Иван. — Она вообще в себе?

— Совершенно, — она подняла глаза на Ивана. На щеках, там, где начиналась борода, блестели капельки пота… — можно… э… продолжать маршрут. Какие-то пещеры, да? Наверное, священное, мистическое место с особой энергетикой?

Иван растерянно моргнул. Но тут же встряхнулся.

— Да, — сказал он, — священное, мистическое место. На рассвете, если встать на священный камень… ну, на один там камень… видно, как первый луч восходящего солнца…

— Проходит через трещину в скале, — предположила она.

Иван вновь моргнул.

— Да, — согласился он, — очень… очень красивое зрелище. Такой первый луч. И прямо через трещину… Бывает только раз в году. Как раз завтра на рассвете…

Он поглядел на нее, взгляд у него был масляный, ласковый. Липкий.

— Хочешь, покажу? Только мы вдвоем. Ты и я.

За спиной у Нички торжествующе улыбалась зеленая женщина.

— Нет, — сказала она, — совершенно не хочу.

Меня не избивали, не светили мне лампой в глаза, не ставили клизму и не били электрошоком. И все-таки я оказался в положении, в котором уже много лет как не оказывался ни один человек на Земле. Из меня сделали шпиона.

Ну а потом я умудрился стать миллионером. И между тем как бы случайно помог запустить самую масштабную космическую программу в истории человечества.

Моя жена, Моника, вместе со своей двоюродной сестрой уехала на две недели отдыхать. На Марс. А поскольку Люси сама воспитывала сына, за ним должен был кто-то присматривать. И этим кем-то предстояло стать мне. По крайней мене, на первых четыре дня. Потом за ним должен был прилететь родственник Люси из многочисленной семьи, которая жила на Титане.

Так все и началось.

Тот день не слишком отличался от других июльских дней. Солнце пригревало, птицы щебетали, люди гуляли, а я совсем не хотел работать.

Мы выбрались с парнишкой на короткую прогулку, Ларри семенил рядом, быстро переставляя ноги, и вдруг черт дернул меня спросить:

— Может, пойдем на Перловую и посмотрим на рыбок?

Ларри кивнул и резко ускорил шаг. Он любил рыбок, попугаев, свиязей и пиглей — всю эту громкую и разноцветную братию из зоомагазина.

Мы вышли на Перловую, и, как всегда, первым я увидел еще издалека трехметровый зуб едолюба над дверьми. А вторым, на что я обратил внимание, была большая цветная надпись:

«НОВИНКА — ФОМОЛИ!»

Третьим я заметил фомоля. Он сидел в манеже рядом с витриной магазина, опирался на стекло передними плавниками и прижимался к нему приплюснутым носом. Ротик был открыт, и между двумя рядами снежно-белых, не слишком маленьких и не слишком больших зубов высовывался розовый язычок. Я никак не мог разглядеть глаза фомоля, их закрывала грива распатланных волос, сам же зверек был мохнатым, заросшим густой черной шерстью, кое-где раскрашенной золотыми полосами.

Внешне он напоминал бобра, скрещенного с морским котиком, собакой и беличьим хвостом.

А потом я обратил внимание на лицо моего племянника. Он стоял с раззявленным ртом, блестящими глазами и раскрасневшимися щеками. Он смотрел на фомоля, а фомоль, не спуская с него глаз, несколько раз ударил плавниками в стекло и кивнул головой.

А я все смотрел на Ларри. Он сейчас напоминал свою тетю Монику перед ювелирным магазином. И Говарда Насона, когда тот стоит перед букинистикой О’Доннела. Говарда Насона — то есть меня.

А уж я-то знал этого самого Говарда как облупленного, так что мигом все понял. Вот просто понял. Ларри нужен был фомоль. Когда мы зашли в магазин, фомоль тихо запищал. Может, ему тоже просто был нужен Ларри?

Продавец развеял мои сомнения и, в принципе, ответил на все вопросы. Если коротко: о фомолях он не знал ничего.

То есть знал, что они родом из Клепки Пустулов, какой именно образ жизни ведут, как размножаются, знал, что не кусаются, не болеют, не заражают и толком ни для чего не годятся.

Но, вообще-то, это одна из первых поставок на Землю, люди их берут, потому что новинка, потому что пушистые и миленькие.

Мой племянник за это время успел открыть вольер и познакомиться с фомолем. Тот, сидя на задних лапках, доставал ему до колен и был не самым крупным в своем роде.

И еще, для каждой особи в нагрузку давали мешок с кормом примерно на год, причем это входило в стоимость фомоля. Признаюсь, мне это очень понравилось.

Потом продавец назвал цену фомоля. И мне это перестало нравиться.

Ларри держал зверька на руках, зарывшись лицом в мех, а фомоль обнял голову мальчика. Если бы Люси увидела, к чему я позволяю ее сыну прижиматься, уж получил бы я на орехи. Ларри что-то бормотал, а фомоль стриг ушами (каждое заканчивалось торчащей мягкой кисточкой) и шевелил усами. Грива полностью закрывала его глаза.