Раздались ответные крики, загорелся факел, ненужный в полнолуние. Через минуту егеря были рядом.

— Государь, что с тобой?

Кто-то сбросил с себя охотничий кафтан, хотел накинуть боярину поверх вымокшего.

— Пустое! — отрекся от заботы Артемий. — Коня! К дому живо!

Боярский терем был по-ночному тих и темен, хотя никто, почитай, не спал этой ночью, все ожидали возвращения хозяина. Спал один младенец Роман, хотя вряд ли можно назвать сном забытье, вызванное черной немочью. Скорее беспамятство, предшествующее смерти.

Артемий быстро прошел в опочивальню, где возле семейного ложа стояла люлька сына. Ребенок лежал пластом, и потребовалось заметное усилие, чтобы уловить его дыхание и понять, что младенец жив.

Через минуту в опочивальню привели лекаря.

— Вот вода, — Артемий выставил на стол флягу, внутренне радуясь, что велел запереть лекаря в горнице, а не в погребах, заковавши в железо. А так мудрецу не на что обижаться и вредить он не станет.

Прежде врач подошел к колыбели, приподнял ребенку веко, заглянул в закатившийся глаз, затем только коснулся фляги.

— Все сделано, как я велел?

Боярин презрительно скривил губы и не ответил. Невежда смеет сомневаться! Уже за одно это не сносить ему головы. Но пока хаму прощается все, понеже речь идет о жизни наследника.

Лекарь добыл из наплечной сумки стеклянный стакан с метками, нанесенными красным лаком, отлил воды на три деления, приподнял безвольно лежащего мальчика, поднес воду к синюшным губам.

— Пей!

Ничто в лице младенца не дрогнуло, но когда живительная влага коснулась губ, он сделал один судорожный глоток, затем второй. Серое лицо порозовело, закаченные под веками глаза вернулись на свое место, дыхание выровнялось. Теперь ребенок просто спал, и смерть, витавшая над изголовьем, удалилась в свои пределы.

Знахарь отер рукавом пот и внушительно произнес:

— Утром он проснется, словно ничем и не болел, и здоровье его будет несокрушимым много лет. Никакая хворь не посмеет коснуться его. А ты, государыня, — повернулся лекарь к боярыне, скорчившейся на лавке под иконами, — озаботься, чтобы к утру мальчугану была кормилица, а то и две. Молока ему много понадобится.

— Так он уже большенький, — робко произнесла женщина. — Сиськи не ест, и кормилица его уже сухогрудая.

— Потому и говорю: приищи новую мамку. Вода эта не просто живительная, она еще и молодильная. А куда трехлетку молодить? Только в сосунки. С виду он большой, а в душе новорожденный. Его заново надо грудью кормить, повивальники ему стирать, учить разговаривать и ходить. Но это не беда, управитесь. Главное, что дитя живо и здоровья у него до ста лет хватит. Поняла ли?

— Поняла, батюшка.

— Вот и ладушки. А у тебя, боярин, что с лицом?

— Ерунда! — отмахнулся Артемий. — Онемело малость. Пройдет.

— Боюсь, что так просто не пройдет. Ты, боярин, никак на ручье лик свой пресветлый в мертвой воде омочил. Лечить надо.

«Ох, непрост лекаришка, — подумал Артемий. — Не разобрать, то ли он мне кланяется, то ли галится надо мной».

Вслух же сказал:

— Так лечи.

— Это дело нехитрое. Живой воды у тебя, почитай, полная фляга осталась. Сполосни лицо и глаз хорошенько промой, пока на нем бельмо не выскочило. Да воды не жалей, все одно она назавтра силу потеряет, станет обычной водой.

Артемий помылся из фляги и почувствовал, как исчезло онемение, коже вернулась прежняя жизнь.

— И впрямь, дивное твое снадобье…

Про себя же подумал:

«Нельзя такую тайну из рук выпускать. Обласкать надо лекаря, награду пообещать великокняжескую, а там и удавить втихаря, чтобы никому больше секрета не раскрыл».

Встряхнул флягу, проверяя, сколько воды осталось, спросил:

— А ежели не мыться мне этой водой, а испить, как ты сыну давал, что будет?

— То же и станется, что с сыном. Омолодишься, и здоровья прибудет на сто лет вперед.

Большего искуса не можно было представить. В последнее время в счастливой жизни Артемия Сухого все чаще появлялись скорбные минуты. Случалось это, когда боярин гляделся в серебряное веденецкое зеркало. Вместо черноволосого красавца оттуда смотрел старик. И не то беда, что борода седа, а то беда, что без сил — никуда. Вроде бы не ослабел еще, и в сражение воинов вести может, и на охоте не плошает, и женился в третий раз, взяв в жены пятнадцатилетнюю девушку, а прежней радости бытия уже нет. И в душе твердое осознание, что пройдет десять, от силы пятнадцать лет и годы согнут стан в дугу, а там и могила впереди замаячит.

И вдруг появляется возможность снова быть первым и в бою, и на пиру, и на охоте. Главное, чтобы никто и никогда не прознал, как боярину Сухому такое диво удалось. А потом можно будет к другому ручью сходить или сына послать, он к тому времени уже большим вырастет. Но сейчас главное — заткнуть рот лекаришке.

— Какую награду хочешь? — спросил он твердо.

— Мне, государь, ничего не надо. Отпусти меня, я и побреду к себе в пустыньку.

— Гей, казначея ко мне и стольника! — рявкнул боярин, а когда ближние слуги явились, приказал: — Гостя дорогого накормить как следует, насыпать ему серебра, сколько унесет, и проводить с почетом.

Поклонившись, слуги удалились исполнять полученные приказы.

— Век буду тебе благодарен, — произнес Артемий. — Появится какая нужда, приходи — помогу.

«А пока ты будешь пировать, — цедились расчетливые мысли, — пошлю верных людей перенять тебя по дороге. Пусть все видят, как я тебя проводил, и грешат на станичников».

— Щедрость твоя, государь, не знает предела… — знахарь поклонился, и вновь словно огонек мелькнул в его глазах.

«Да он как будто мысль неизреченную читает», — поневоле подумалось Артемию.

— Мысль твою, боярин, читать много хитрости не надо. Она у тебя на лбу огненными письменами начертана.

Артемий побагровел, словно мертвая вода по-прежнему обжигала его лицо. Такого позора он ожидать не мог. Но сдаваться и отступать боярин не собирался.

— Умен ты, чернокнижник, — процедил он, — но одного не учел. Я в твои тайны проник, а ты мне ничего сделать не сможешь, потому как ныне ты в полной моей власти. А уж когда я омоложусь, так и вовсе другой разговор с тобой будет.

Артемий поднял флягу с живой водой и одним глотком опростал ее.

В следующее мгновение он покачнулся и всем телом грянулся на пол. Опочивальню наполнил громкий обиженный плач.

— Государь, что с тобой? — боярыня бросилась к упавшему мужу.

— Что я и говорил, — спокойно ответил лекарь. — Омолодился твой повелитель.

— Как же — омолодился? Вон, и борода седая, и плешь на темени!

— Телом остался шестидесяти лет, а духом он теперь младенец новорожденный. Придется тебе, матушка, не одну, а дюжину кормилиц приискивать. Твоему благоверному ох как много молока понадобится. Да ты не переживай, это не надолго. Через год он ходить начнет, а через три годка они вдвоем с сыном во дворе наперегонки на палочках скакать будут. А до тех пор, пока боярин в разум не войдет, быть тебе здесь полновластной хозяйкой. Так что ты мне еще спасибо скажешь.

Молодая боярыня молчала, не в силах сразу осознать услышанное.

— Хлеб я в вашем доме есть не стану, а серебра возьму зачуток, да и пойду себе. Прощай, хозяйка. И ты, боярин, прощай.

Новорожденный Артемий Сухой, лежа на полу, громко плакал басом.

Маленький обсидиановый кубик оказался прохладным на ощупь и тяжелее, чем должен бы, судя по размеру.

— А что внутри?

— Прости, Сильвия, понятия не имею, — ответил Скользкий Пит. — Выиграл в карты на прошлой неделе, и парень, который продул его, тоже не знал. Но штука ведь и сама по себе ценная, верно? Все-таки ящик Пандоры.

Я кивнула. Ящики Пандоры — вещи редкие и совершенно непроницаемые для какого-либо сканирования — магического ли, научного ли. Единственный способ узнать, что внутри такого ящичка, — открыть его. И я не такая дура, чтобы это делать. В ящик Пандоры приятные сюрпризы обычно не кладут. Откроешь такую коробку — и тебя обсыплет с ног до головы фурункулами, или получишь мерзкое проклятье, или оттуда выскочит голограмма Рика Эстли и споет «Never Gonna Give You Up»[5].