На следующее утро они пошли конным маршрутом, честно говоря, совсем детским, впереди местный дядька, хозяин конюшни, что ли, а они все гуськом за ним, Иван, понятное дело, сзади, замыкающим, по крутому склону, сначала вверх, потом вниз, вниз было тяжелее, чем вверх, хозяин сказал как можно плотнее сидеть в седле, вот как эта красавица… Она сначала подумала, что опять Ника, но он имел в виду Яську, потому что добавил, что, мол, хорошей женщины должно быть много… Тупая шутка, но Яська покраснела до ушей, а все засмеялись, кроме этой Ники и молодоженов, которым было на все плевать, и она сама засмеялась, хотя ей тут же стало стыдно. Потом лошадки шли бодрой тряской рысью по мокрой высокой траве, и были пасека, и колодец, и самовар, и их угощали медом, овечьим сыром, и свежим тяжелым хлебом (это входило в стоимость тура), и травяным чаем, потому что мед нельзя запивать холодной водой, сказал хозяин, любовно ощупывая взглядом Яську. Почему нельзя? Живот прихватит, сказал хозяин, вот почему…

Около ульев взад-вперед летали пчелы, толстенькие и рыжие, как Яська, с такой же перетяжкой на талии. А шмели были величиной с кулак, честное слово.

За травяным чаем и горным медом (хозяин явно намекал, чтобы у него купили с собой, и молодожены, таки да, купили здоровый кусок медовых сот и еще какие-то травки заваривать для, хи-хи, здоровья) она, не удержавшись, сказала Яське, что все как-то иначе себе представляла.

А здесь всегда одни девчонки, сказала Яська, грызя кончик косы, у нее одна тут ходила, и как раз с Иваном, но она как бы и не против была, чтобы девчонки, ей понравилось.

Что ж не пошла сейчас, спросила она ехидно. А она вообще никуда больше не пойдет, сказала Яська и уставилась в пространство. Глаза у нее под очками были маленькими и круглыми, как у крыски.

Потом они спустились вниз и была ночевка в палаточном лагере, и снова костер, и снова Иван пел песни под гитару, хорошие, грустные песни про любовь, и одиночество, и скитания, но эта сидела рядом с Иваном и встряхивала своими блестящими черными волосами (что эта Ничка с ними делает, чтобы они были гладкими и блестели, или это так от природы?), и каждый раз, когда она ими трясла, ей хотелось ударить эту по лицу…

Она не знала, что можно так ненавидеть.

Костер горел и горел, они пели и пели, как идиотки, она хотела высидеть до конца, чтобы увидеть, уйдут ли они вместе — зачем? зачем это видеть? — но с непривычки к свежему воздуху и простой еде глаза у нее стали так слипаться, что ей приходилось буквально держать их пальцами, и она уползла в палатку, в сыроватый спальник, и даже не проверила, не прячется ли там еще одна щипучка.

Приснился ей Иван, и как-то так хорошо снился, что она проснулась с теплым и тягучим ощущением внутри. Иногда сны трудно отличить от яви, да и какая разница, ведь и от того и от другого остаются воспоминания, и больше ничего. Потом она вспомнила про эту, и настроение сразу испортилось…

Ну зачем эта Ничка успела? Опоздала бы и осталась бы там, на раскаленном асфальте автостанции, со своим этим понтовым рюкзаком, трясти этими своими черными волосами. Впрочем, такие всегда успевают в последний момент.

Биотуалет стоял на краю лагеря, но она им пренебрегла — вдруг она выходит из кабинки, а тут Иван… Неудобно, хотя не очень понятно почему…

— Здесь этого делать нельзя.

Она подняла голову.

То, что стояло перед ней…

Ну вот…

Она зажмурилась, потом вновь открыла глаза.

Нет, никуда не исчезло.

Она торопливо натянула трусики разом вместе с трениками: тонкая шершавая ткань, толстая ворсистая ткань. Ее собственная кожа была холодной, липкой и в мурашках. Как у жабы.

У существа глаза были как черные дыры. Огромные, в пол-лица. Если это можно назвать лицом.

— Этого тут делать нельзя, — строго сказало существо.

Митька врал, что видел пришельцев. Что лежал в кровати, ночью, а они проплыли в открытое окно, светящиеся, с огромными глазами, и смотрели на него, а он лежал как парализованный и слова сказать не мог. Скорее всего, ему просто приснилось — во сне так часто бывает, что видишь что-то и не можешь ни пошевелиться, ни крикнуть. Еще Митька говорил, что испытал странное чувство, но так и не мог объяснить какое. С тех пор он и сам стал немного странным, словно бы уходил куда-то, на чей-то неслышимый зов, но потом всегда возвращался.

— Я… не нарочно, — сказала она, как говорила, когда ее ругали в детстве. — Я не знала.

По траве нервно полз муравей, торопясь выбраться на сухое место. В подлеске возилась, присвистывая, серая птичка с красной грудкой… Малиновка?

— Это запретное место, — безгубым ртом сказало существо, — а ты его осверк… осквер… осквернила.

Последнее слово существо произнесло с полувопросительной интонацией, словно не было уверено в его правильности.

Она с трудом заставила себя отвести взгляд от существа… Дерево (она почему-то подумала, что осина, но, может быть, и не осина) все было увешано пестрыми ленточками, сейчас неподвижно обвисшими, поскольку ветра не было. Одни были совсем бледные, выгоревшие, вымоченные дождями, другие — яркие, как вспышки пламени — синего, алого, белого… И еще что-то висело на дереве, страшное — скелетик птицы… скелетик маленького четырехлапого существа — котенка?

Она дернулась, но поняла, что не может сдвинуться с места. Как во сне. Бывают такие сны, когда понимаешь, что нужно бежать, — и не можешь. И кричать тоже не можешь.

Крохотная куколка, подвешенная за шею, поворачивалась сама собой, окидывая ее взглядом пустых глазниц.

— Я правда нечаянно, — сказала она шепотом.

В существе было нечто глубоко неправильное, и дело даже не в том, что из шеи вырастал длинный прут, другим концом уходя в ствол дерева, а изо рта время от времени высовывала острую головку и пряталась назад зеленая змейка… не в этом дело.

Я все-таки сплю. Сплю и думаю, что не сплю. Так бывает.

— Я могу убить, — взгляд существа был пустым и темным, как у той пластиковой куклы, — могу исполнить желание. Заветное желание. Хочешь?

— Чтобы желание? — спросила она шепотом.

— Ты смешная, — сказало существо.

— Да, — сказала она, — да, хочу. Желание.

И вытерла ладони о треники.

Эта тварь, кем бы она ни была… Только бы она ее отпустила.

— Нужна еда, — сказало существо, и изумрудная змейка высунулась из черной щели рта и юркнула обратно, — я голодна. Я хочу есть. Никто не приходит. Ты приводишь еду. Я исполняю заветное желание.

— Тебе нужна… жертва? — спросила она шепотом.

— Мне нужна еда, — сказало существо, — иди. Приведи еду.

Она сглотнула.

— Я… приведу, — она несколько раз кивнула, — ты… подожди. Я сейчас.

Ноги вдруг стали удивительно легкими, и тело — удивительно легким, словно в него впрыснули тугую шипучую радость, эта радость кололась и щекотала. Все казалось простым, очень простым, а она столько себе наворотила.

Она развернулась и пошла прочь, раздвигая прекрасные, мокрые, клейкие лапы елок…

— Убить и исполнить заветное желание — одно и то же, — сказала тварь ей вслед.

Интересно, что эта тварь сделает с Ничкой? И правда съест?

Оказывается, прошло довольно много времени, Иван растопил что-то вроде печки, и кипел чайник, и все сидели и лопали сандвичи, и никто, никто не заметил ее отсутствия, только толстенькая Яська сказала: а мы думали, ты еще спишь. Она сделала вид, что не обиделась, хотя обиделась. А если бы я совсем пропала, когда бы они хватились? А Иван? Когда бы хватился он? Или… не хватился бы, пока ему не напомнили. Нет, он же за всех отвечает, он бы обязательно заметил.

Выманить Ничку в лес никак не получалось, Иван сказал, сворачиваем лагерь и идем обратно на турбазу, но другой дорогой мимо каких-то пещер, где когда-то жили какие-то отшельники, нелегкий маршрут, сказал он, так что выходим, выходим, девочки…

Наконец они разобрали вещи, напялили рюкзаки (в палатки должна была заселиться другая группа) и двинулись прочь от лагеря по едва видимой тропке, и дерево с чудовищем оставалось чуть в стороне, но она все еще ощущала веселую злую легкость и, обогнав пыхтящую багровую Яську и слипшихся боками молодоженов, пристроилась рядом с Ничкой.