На этой встрече они из кожи вон лезли, чтобы расположить к себе Троцкого и развеять кошмары недавнего прошлого. Без тени смущения они поведали ему, как была придумана вся история с троцкизмом: «Если бы вы не написали «Уроки Октября», мы нашли бы какой-нибудь другой предлог. Нам надо было во что бы то ни стало связать старые разногласия с новыми».
За первым свиданием последовали другие — иногда в Кремле, иногда на квартире Троцкого или Каменева, Зиновьева, Радека. Зиновьев и Каменев припоминали свои обиды на Сталина, твердили о своем всегдашнем недоверии к нему, о его необразованности, неспособности к отвлеченным идеям, о том, как сильно сказывается на нем его дурное воспитание. Все это позволило Троцкому по-новому, вблизи, увидеть характер Сталина, постичь всю разницу между его внешне скромным, рассудительным, непритязательным поведением и подлинно коварной, злобной, жестокой сущностью. Любопытно, что Троцкому понадобились годы, чтобы поверить разоблачениям этих двух бывших триумвиров (один из которых как-никак был его шурином). Склонный витать в небесах, он не внял тогда этим предупреждениям.
Зиновьев и Каменев были настроены поразительно оптимистично. Они тоже не понимали подлинных причин чудовищного роста правительственного аппарата и приписывали падение своей популярности какому-то своенравному случаю, этакому «историческому недоразумению», которое, дескать, легко исправить. Все эти три интеллектуала воспринимали Сталина крайне субъективно, оценивали его качества со своих, надо признаться, довольно ограниченных позиций. Словно бы не замечая того очевидного факта, что он уже несколько лет, и даже при жизни Ленина, был хозяином страны, они упорно продолжали считать его этаким простаком — деревенщиной, намного уступающим им всем, а уж особенно Троцкому, как льстиво заверяли своего нового союзника бывшие триумвиры.
В начале июня 1926 года Троцкий направил в Политбюро открытое письмо, в котором намекал на опасность сталинской диктатуры, если члены Политбюро не проведут основательной чистки в своих рядах. Вооружившись одним лишь письмом, да к тому же — открытым, он предпринял лобовую атаку против сплоченной группы врагов!
Открыто провозгласив войну, оппозиционеры начали лихорадочно собирать своих разрозненных сторонников. Канцелярия Сталина немедленно ответила на это циркуляром во все партийные комитеты, предписывая разгонять любые собрания оппозиционеров как противозаконные; в случае сопротивления разрешалось использовать силу. В результате собрания пришлось проводить тайно. В случае провала это могло сыграть роковую роль.
Оппозиционерам все же удалось собрать вокруг себя несколько — четыре-восемь — тысяч человек, примерно поровну троцкистов и зиновьевцев. Объединенная оппозиция была заинтересована в том, чтобы собрать вокруг себя все диссидентствующие элементы внутри партии, независимо от их прошлых разногласий. Но сколоченный ими пестрый блок из нескольких тысяч диссидентов, далеко не всегда сходившихся друг с другом во мнениях, все равно был ничтожен по сравнению с партией, которая насчитывала теперь почти семьсот пятьдесят тысяч членов; Наконец организовавшись, объединенная оппозиция предприняла попытку выступления — одновременно в Центральном Комитете и в Центральной Контрольной Комиссии. В своем политическом заявлении она подвергла беспощадному анализу все главные проблемы страны и, открыто осудив теорию «социализма в отдельно взятой стране», в то же время оптимистически оценивала перспективы революции за рубежом. Эти мысли — давно высказываемые Троцким и другими — были впервые сформулированы сейчас в виде законченной политической программы, предъявленной правящей верхушке.
На совместном заседании ЦК и ЦКК развернулась жесточайшая полемика, которая увенчалась двухчасовой истерической антикаменевской речью председателя ОГПУ (Объединенного государственного политического управления) Феликса Дзержинского. Дзержинский, сойдя с трибуны после этой речи, упал и скончался от сердечного приступа.
Оппозиции не удалось пробить брешь в партийных рядах: ЦК решительно отверг политическую программу Троцкого — при этом отнюдь не по теоретическим, а по чисто дисциплинарным соображениям. Сталин обвинил объединенную оппозицию в нарушении ленинского запрета создавать фракции. Он заявил, что Зиновьев злоупотребил своим авторитетом председателя Коминтерна, и предложил немедленно исключить его из Политбюро. Каменева уже раньше, на четырнадцатом съезде, понизили до кандидата в члены Политбюро, и вот теперь настала очередь Зиновьева. Таким образом, Сталин, тщательно соблюдая все формальности, в один миг избавился от председателя Коминтерна. Он проявил несомненную предусмотрительность, когда в первую очередь напал на Зиновьева: Зиновьев был более слабым противником, чем Троцкий — во всяком случае сейчас, когда он потерял свою опору в Ленинграде. Кроме того, ничего не предпринимая в данный момент против Троцкого, Сталин снова продемонстрировал — да и на деле проявил — свою «умеренность».
4 октября 1926 года оппозиция предложила перемирие. Сталин немедленно согласился, но обусловил свое согласие тем, что сам сформулирует условия. В результате перемирие свелось к полной капитуляции: оппозиции пришлось снова подчиниться тому самому принципу, который делал ее тактически беспомощной — принципу обязательности решений Центрального Комитета.
Через неделю после этой капитуляции Сталин неожиданно аннулировал соглашение: он включил вопрос об оппозиции в доселе безобидную повестку дня партийной конференции. Это был, разумеется, повод к тому, чтобы заново поднять весь вопрос. Троцкий, естественно, потребовал, чтобы Сталин придерживался согласованных условий. От его требования просто отмахнулись. На заседании Политбюро, доведенный до бешенства собственным бессилием, Троцкий потерял самообладание. Он произнес яростную речь, в конце которой, повернувшись к Сталину, выкрикнул: «Первый секретарь примеряет на себя роль могильщика революции!»
Сталин побледнел, постоял секунду и выбежал из зала, грохнув дверью. Такое тяжелое обвинение морального порядка впервые прозвучало в истории большевистских споров; оно знаменовало собой открытый переход от споров, пусть даже самых ожесточенных, к прямым оскорблениям. Вот как описывает Наталья реакцию на эту вспышку Троцкого:
«Первым вернулся Пятаков. Он был бледен и взволнован. Он налил себе стакан воды, залпом проглотил его и сказал: «Знаете, я бывал по огнем, но это… это! Это было хуже всего. Зачем Троцкий это сказал? Теперь Сталин никогда ему не простит». Он был настолько потрясен, что даже не мог толком объяснить, что произошло. Когда наконец Троцкий вошел в столовую, Пятаков набросился на него: «Зачем, зачем вы это сказали?!» Троцкий отмахнулся. Он был бледен, но спокоен. Мы поняли, что разрыв непоправим».
На следующий день на заседании ЦК — многие члены которого были свидетелями вчерашней сцены в Политбюро — Троцкий был окончательно исключен из состава Политбюро, а снятие Зиновьева с поста председателя Коминтерна было формально предрешено его исключением из состава делегации советской коммунистической партии в Коминтерне.
На видных оппозиционеров посыпались назначения послами, консулами, атташе в зарубежные страны — классическая форма ссылки! Пока главари оппозиции осваивали громкие титулы — Каменев, например, был назначен послом к Муссолини! — на мелкую сошку обрушились увольнения с работы и другие административные наказания. Во всем соблюдалась строгая иерархия чинов: вожди получали посольские звания, а мелкую рыбешку попросту вышвыривали.
В разгар этой перетряски произошел очередной скандал. На середину июня был назначен отъезд из Москвы видного сторонника Зиновьева Смилги, который во время Октябрьского переворота командовал Балтийским флотом, а потом, в гражданскую войну, был комиссаром; теперь его отправляли на какой-то незначительный пост на далекую манчжурскую границу. На Ярославском вокзале Смилгу провожали тысячи друзей. Эти массовые проводы в таком месте сами по себе выглядели почти как митинг; но вдобавок ко всему туда прибыли Троцкий и Зиновьев, которые, естественно, выступили с речами и превратили проводы в демонстрацию против сталинской камарильи; впрочем, Троцкий тактично старался избегать всяких острых тем и даже сослался на напряженную международную обстановку и обязанность всех настоящих большевиков и советских людей объединиться вокруг партии.
