Таким образом, Народный фронт заставил европейских социал-демократов обходить молчанием Большие Шарады. Многие политические деятели открыто одобряли действия Сталина, на стороне Троцкого оставалась лишь небольшая группка интеллектуалов. У Троцкого не было выбора, он был бы рад любой поддержке, но даже среди либеральной интеллигенции он был непопулярен. Зато Сталину легко удавалось привлекать даже правых либералов к «антифашистским» кампаниям и «борьбе за мир».
Это было время, когда власть Гитлера была в зените, а либеральная и левая мысль с обескураживающим рвением выступала в защиту Больших Шарад. Список деятелей культуры, воспевавших сталинизм — писателей, художников, ученых, — все расширялся и пополнялся новыми именами. Естественно, что советская интеллигенция, непосредственная жертва террора, не имела выбора в своих пристрастиях, но энтузиазм западных интеллектуалов по поводу сталинских фальшивок просто поразителен.
Троцкому не удалось привлечь к своим контрпроцессам даже Андре Жида и Герберта Уэллса, поначалу относившихся к его идее сочувственно. Тем не менее к весне 1937 года контрпроцесс был подготовлен. Комиссии по расследованию, подготовленные сторонниками Троцкого в Америке, Англии, Франции и Чехословакии, были сведены в объединенную комиссию, наиболее представительным членом которой был ее председатель, всемирно известный философ Джон Дьюи, в прошлом никогда не выражавший антисоветских настроений.
Дьюи, либерал старого толка, верил в демократию и был известен как абсолютно честный человек. В лихорадочной атмосфере эпохи, во всяком случае в либеральных и интеллектуальных кругах, согласие возглавить комиссию навлекло на Дьюи вихрь гнева сталинистов и их попутчиков. Он прекратил свою деятельность в «Нью рипаблик» после двадцатипятилетнего пребывания членом редакционной коллегии. Вокруг него сплетался клубок интриг, и все это лишь укрепило его желание выступить в защиту Троцкого, не как теоретика, но просто как человека, имеющего право на справедливый суд.
Отложив в сторону серьезную работу в области логики, Дьюи надолго погрузился в официальные отчеты о больших процессах, объемистые труды Троцкого и кипы документов.
В течение всего этого периода делались непрестанные попытки его запугать. Ему говорили, что поездка в Мексику необходима, потому что Троцкому не разрешали въезд в США, к тому же поездка для Троцкого физически опасна, так как Мексиканский союз рабочих находился под влиянием сталинистов.
Все это не оказывало никакого влияния; Дьюи был беспристрастен: будучи уверенным в том, что московские процессы не доказали вину Троцкого, он тем не менее еще не был уверен в его невиновности.
Контрпроцесс — по сути дела, неофициальное слушание — открылся 10 апреля. Дьюи председательствовал. С целью экономии средств, а также для предотвращения возможных беспорядков, слушание проводилось в кабинете Троцкого в Голубом доме Риверы и продолжалось неделю.
На последнем заседании комиссии измученный тяжелой работой Троцкий подвел итог двум состоявшимся к тому времени процессам. Он показал их несостоятельность следующим заявлением: либо он сам и практически все группировавшиеся вокруг Ленина члены Политбюро были ренегатами, либо Сталин и новое Политбюро — фальсификаторы. Речь Троцкого произвела сильное впечатление на собравшихся. После короткого выступления Дьюи («…все, что я могу сказать теперь, только снизит впечатление») и нескольких технических замечаний комиссия закончила работу.
Любопытно заметить, что, несмотря на огромный объем работы, осуществленной Троцким и его сотрудниками для подготовки контрпроцесса, конечный результат был основан просто на критериях здравого смысла, которые можно было бы применить и без контрпроцесса. Сила его заключалась не в серии технических алиби, не в технических деталях, а в политико-психологическом анализе проблем, поставленных московскими процессами и в опровержении обвинений посредством демонстрации их несостоятельности по сути.
Контрпроцесс прошел практически незамеченным. Английские и французские газеты опубликовали маленькие сообщения о нем, в США он не вызвал интереса даже в левых и либеральных кругах. Напряжение продолжало нарастать. Седов искренне жаловался только матери, в его письмах отцу можно увидеть лишь оскорбленное достоинство. Жизнь его, полная бесчисленных обязанностей, стала еще безрадостнее жизни Троцкого. К тому же ему стали очевидны собственные недостатки. Седов пишет в письме к матери: «Мне становится трудно писать — все время уходит на чтение, изучение материалов, на бесконечные технические хлопоты. Я превратился в эмиграции во вьючное животное. Я не могу и мечтать о литературной работе: у меня нет той легкости пера, которая может хоть частично заменить знания». В придачу ко всему, пишет Седов, «я вынужден буду скоро лечь в больницу на маленькую операцию».
Жизнь Троцкого в Мексике могла показаться стороннему наблюдателю весьма приятной: удобный дом, окруженный садом; долгий и уплотненный рабочий день с любовно продуманным распорядком.
Но гармония супружеских отношений Троцкого нарушилась. Наталья стала ревновать Троцкого к жене Риверы Фриде. Об этом эпизоде трудно писать. В среде русской интеллигенции о таких вещах молчат. Троцкий всегда нравился женщинам; и внешне, и своей мощной, хоть и несколько театральной мужественностью, и блестящим умом. В письмах Натальи упоминается некая Ф.; между двумя женщинами начались трения, так же между Троцким и Риверой. Наталье было 55, Фрида была гораздо моложе. Наталья и Троцкий были женаты 35 лет. Этот неожиданный удар причинил Наталье немало страданий. В разгар этих событий Троцкий уехал в горы на охоту. Ежедневно он писал Наталье письма: он вспоминает, как 70-летний Толстой, который был настоящим сексуальным атлетом, писал об охватившей его страсти к жене в день его возвращения из долгой поездки. Сравнивая себя в этом отношении с Толстым, Троцкий пишет Наталье, что оказался в таком же расположении духа в свои 58. Он вспоминает любовное увлечение Натальи двадцатилетней давности и просит ее не упрекать его, потому что он не сделал ничего, чтобы вызвать ее ревность.
Если верить Троцкому, то он вовсе не выходил с женой Риверы за рамки обычного флирта.
Еврейский вопрос не выдвигался в Больших Шарадах на первый план. Только в послевоенные годы к троцкизму, как сатанинской заговорщической силе, был прибавлен сионизм — в процессах, проходивших в странах-сателлитах России.
Троцкий и в Больших Шарадах заметил следы антисемитизма как в отдельных деталях, так и в психологической подготовке процессов. На первом процессе его обвинили в засылке в СССР четырех террористов с явно еврейскими фамилиями. Характерно, что этих людей обвиняли в сотрудничестве с гестапо. В связи со вторым процессом, в январе 1937 года, Троцкий подробно изложил свое понимание еврейского вопроса. В интервью американской еврейской газете «Форвертс» он признал, что его мечтам об исчезновении евреев (ассимиляции) вряд ли суждено осуществиться: евреям понадобится в конце концов собственная земля. Он, конечно, не верил, что еврейское государство в Палестине сможет разрешить эту проблему. Впрочем, он считал, что она вообще не может быть решена в капиталистическом мире.
В либеральных кругах Запада еще спорили о двух первых Больших Шарадах, когда в мае 1937 советское правительство опубликовало заявление, в котором говорилось, что ряд выдающихся военачальников во главе с маршалом Тухачевским арестованы по обвинению в государственной измене. Все арестованные были признаны виновными в заговоре с Гитлером и Троцким с целью ведения подрывной деятельности в СССР и за исключением одного, покончившего собой, расстреляны. Как выяснилось позднее, вслед за генералами последовали тысячи офицеров Красной армии. Расстрелы и чистки в РККА продолжались до начала Великой Отечественной войны, причем, по всей видимости, офицеров расстреливали без суда и следствия.
Чистка офицерского корпуса была лишь частью Большой Чистки, затронувшей партийный аппарат, карательные органы, правительственные учреждения и широкие слои населения. От 5 до 10 процентов населения страны было уничтожено за два года от первого процесса летом 1936 до конца ежовщины в 1938 году.
