Троцкий не понимал масштабов этого явления. Для него чистка все еще означала простое исключение из партии, а не тюрьмы, лагеря и расстрелы. Репрессии, как выяснилось гораздо позднее, коснулись не только оппортунистов, но и верных сталинцев, даже членов Политбюро. Жертвами террора стали иностранные коммунисты, искавшие убежища в СССР и даже заграничная агентура НКВД.
Особенно прочной базой советская агентура располагала в Испании. Играя на разногласиях в среде республиканцев, агенты НКВД развернули широкую кампанию убийств, похищений. шантажа и преследований «еретиков».
О Большой Чистке было известно так мало, что показания Игнаца Райса, перешедшего на Запад агента советской разведки, произвели сенсацию. Он рассказал одному из сторонников Троцкого в Голландии, что Сталин, покончив с троцкизмом в СССР, принялся за его искоренение за рубежом. Он описывал физические и духовные пытки, шантаж, клевету, рассказывал о том, как Сталин буквально стирал с лица земли поколение старых большевиков. Он рассказал также, что многие молодые коммунисты умирали с криком «Да здравствует Троцкий». Через семь недель после ухода из НКВД Райс был найден мертвым на дороге около Лозанны. Полиции вскоре стало известно, что убийцы принадлежат к организации, патронируемой советским посольством в Париже. За Седовым также велась слежка. Седов догадывался, что кто-то из его ближайшего окружения работает на советскую разведку. Было очевидно, что таким агентом мог быть только Зборовский. Удивительно, что, несмотря на растущую подозрительность Троцкого и Седова, они до своей смерти так и не раскусили Зборовского. В. Кривицкий и А. Бармин — к тому времени единственные советские дипломаты, попросившие убежища на Западе, — также ничего не знали о деятельности Зборовского.
Зборовский продолжал курировать переписку Троцкого и по мере сил сеять раздор в стане его сторонников. Одно время сам Седов находился под подозрением.
Полиция предоставила Седову охрану: жизнь его в Париже становилась все более опасной. Естественно было бы и ему перебраться в Мексику. Но Троцкий считал, что советская агентура в Мексике не менее опасна, чем в Париже, тем более, что напряжение и в Париже, и в Мексике продолжало нарастать. Седов был в ужасном состоянии, его мучила бессонница, усугубляемая приступами аппендицита. В начале февраля он прислал в Койоакан гранки «Бюллетеня» с отчетом комиссии Дьюи. Это было его последнее письмо родителям. 8 февраля у него был очередной приступ аппендицита, причем очень сильный. Нужно было договариваться об операции, но делать это осторожно, чтобы обмануть советскую агентуру. Седов подробно обсудил эту проблему со своим «самым лучшим и надежным товарищем» — Зборовским. Было решено, что Седов ляжет в больницу под именем мсье Мартена, французского инженера. Такой ход был крайне неосторожным, хотя бы потому, что в предложенной Зборовским клинике работали русские эмигранты. И Троцкий, и сам Седов прекрасно понимали, что именно среди этих людей советская разведка вела наиболее успешную вербовку агентов. Тем не менее Седов позволил Зборовскому отвезти себя в клинику, где безотлагательно была сделана операция. В течение первых четырех дней после операции Седов, казалось, поправлялся. Его посещали в больнице жена и Зборовский. На пятый день Седова стали мучить острые боли, ночью его нашли бродящим по коридорам в бреду, причем он говорил по-русски. На следующий день его жену спросили, не была ли это попытка самоубийства; она, плача, сказала: «Нет, но я подозреваю, что Седова пытались отравить». Через несколько дней Седов умер. Официально его смерть была объявлена результатом «осложнений» после операции и, разумеется, сердечной недостаточностью. Ему было 32 года. Полицейское расследование показало, что обстоятельства смерти Седова были более чем подозрительными: работники клиники в один голос заявили, что считали Седова французом, хотя многочисленные свидетели утверждали, что слышали, как он разговаривает по-русски. Доктора отрицали возможность отравления, но первый вопрос, который они задали наутро после памятной ночи, был о самоубийстве.
Троцкий жил в это время в доме одного из друзей Риверы (он переехал из Голубого дома после того, как возле дома видели подозрительных людей). О смерти Седова ему сообщил Ривера. Сначала Троцкий вышел из себя и хотел выгнать Риверу из дома; когда он несколько успокоился, они вдвоем поехали в Койоакан сообщить Наталье. Целую неделю Троцкий и Наталья провели взаперти в доме. Через месяц Троцкий писал Жанне: «Наталья еще не может ответить тебе… Она читает и перечитывает твои письма и плачет».
Троцкий чувствовал себя ответственным за смерть сына — ведь Седов оставался в Париже в основном по настоянию отца.
О Сергее не было никаких известий. Троцкий и Наталья считали, что он убит. Только позднее стало известно, что Сергея долгие месяцы «обрабатывали» на Лубянке, пытаясь заставить его осудить отца. Когда он отказался, его отправили в лагерь. Было объявлено, что он умер, хотя в 1939 году Троцкому рассказали, что в 1937-м его сына еще видели живым.
Из младших родственников Троцкого в живых остался только сын Зинаиды Сева, которому к тому времени было 12 лет. Севу опекали Седов и Жанна. После смерти Седова Троцкий пригласил Жанну и Севу к себе в Мексику. Это предложение странным образом привело к раздору в среде французских сторонников Троцкого, так как Жанна и Седов принадлежали к разным политическим группировкам. Жанна отказалась приехать к Троцким и не отпускала к ним внука. Троцкий был вынужден требовать передачи ему внука по суду. Жанна, находившаяся в состоянии крайнего нервного истощения, готова была удерживать ребенка любыми средствами. Она заявила, что у Троцкого нет никаких прав на Севу, так как оба его брака были незаконными. Троцкий был вынужден формально опровергать эти измышления. Он повторил тем не менее свое предложение принять Жанну в Мексике вместе с Севой. Он даже предложил отослать мальчика обратно во Францию после того, как они с Натальей с ним повидаются. Так как суд дважды выносил решение в пользу Троцкого, Жанна просто похитила ребенка, и только осенью 1939 года Севу наконец привезли в Мексику.
В начале марта 1938 года начался третий показательный процесс. В числе обвиняемых на этот раз были Бухарин, Рыков и Раковский, что потрясло Троцкого. Генрих Ягода, организатор первого процесса, тоже оказался на скамье подсудимых. Третий процесс оказался настолько фантастичнее даже первых двух, что выглядел просто фарсом. Как и на первых двух процессах, приводили в недоумение истерические саморазоблачения обвиняемых. Троцкий снова организовал огромный заговор, на этот раз — вместе с Бухариным, который, по сути дела, всегда был его политическим противником. Седов был одним из главных заговорщиков, причем на этот раз он находился в сговоре не только с Гитлером и японским императором, но и с английской военной разведкой и — для полноты картины — с польской дефензивой. Троцкого обвиняли не только в убийстве Кирова и попытках покушения на жизнь Сталина и других партийных лидеров, не только в подготовке обычного набора диверсий — крушений поездов, взрывов на шахтах и массовых отравлений, но и в убийстве Горького и даже Свердлова (в 1919 году!).
На этот раз заговор уходил корнями в глубокое прошлое: Троцкого обвинили в том, что еще в начале двадцатых годов он поддерживал контакты с германской армией, а впоследствии руководил действиями Ягоды, который в течение десяти лет занимался методическим истреблением сторонников Троцкого.
Троцкий был поражен масштабами ненависти Сталина. По широте охвата и по пренебрежению фактами этот процесс намного превзошел все предыдущие. На третьем показательном процессе прямо или косвенно обвинялись сотни, если не тысячи, людей, которых Сталин решил включить в свой фантастический сценарий.
Троцкий сравнивал Большие Шарады с делом Дрейфуса, процессом Бейлиса и обвинениями в сотрудничестве с немецкой разведкой, выдвинутыми правительством Керенского против Ленина. Все эти параллели явно не выдерживают критики. Дело Дрейфуса было, по существу, просто ошибкой правосудия. Процесс Бейлиса был отражением патологического антисемитизма, использованного для очевидных политических нужд. Большевики действительно получали субсидии от немецкого правительства, а если бы и не получали, то предположения о возможности такого сотрудничества были бы вполне правомерными. Большие Шарады, в отличие от всех вышеперечисленных случаев, в сочетании с культом Сталина представляли собой форму религиозного жертвоприношения.
