— Вот здесь! — Она взвизгнула и засмеялась, когда он совершенно неожиданно лизнул ее в чрезвычайно интимном месте. — Пусть все эти триллионы сами создают свои секс-легенды — придется им обойтись без нашего примера.

— Они никогда не узнают, как много потеряли, — засмеялась она и отдалась наслаждению любви, которую считала навсегда потерянной.

Монтроз, сидя на стуле, смотрел из окна своей комнаты в Малом Дворце на расположенный террасами сад и размышлял об иронии своего пребывания здесь, в Мандале, в качестве рифтера. Если бы он остался мелким тимбервеллским Дулу, то никогда бы сюда не попал.

Он отогнал эту мысль: уж слишком хорош был этот день и слишком приятна окружающая обстановка. Даже самая мягкая ирония казалась неподобающей среди такой роскоши, и он, как знаток прекрасного, сознавал свою ответственность. Он успешно боролся с собой уже три недели и провел их самым чудесным образом.

Закрыв глаза, он сосредоточился на первом глотке кофе. Напиток имел как раз нужную температуру, пропорции порошка и воды — чистой, дистиллированной воды — были точно соблюдены, и вкус долго держался на языке.

Дверь позади открылась, и он узнал тихие шаги Седри.

— Ничто не придает такого вкуса вещам, как внезапный мир, — сказал он.

Ему понравилась собственная мысль, и он посмотрел на Седри, проверяя, что думает о его остроумии она.

Она улыбнулась, но очень бегло, и стала складывать свою одежду.

Монтроз, все еще в благодушном настроении, попивал кофе и смотрел, как руки Седри разглаживают и расправляют каждую вещь точными, аккуратными движениями. Некрасивые, короткопалые руки, которые так грациозно двигались над пультом и так нежно — в любви...

Голову она держала слегка опущенной, и седые волосы, обычно зачесанные назад, а теперь распущенные, скрывали лицо, когда-то казавшееся Монтрозу таким неприглядным. Да он и не сумел бы разгадать его выражения — даже теперь, когда так хорошо узнал ее. Маску ее заставляла носить не дулуская выучка, а собственная натура, зато руки не скрывали эмоций.

Монтроз, по-прежнему нежась, наблюдая, как они работают, — четко, решительно и напряженно.

Что-то неосознанное заставило его выпрямиться. В этом разглаживании и складывании не было удовлетворенности; выступившие сухожилия и побелевшие костяшки свидетельствовали о судорожной попытке человека как-то наладить свой мир...

Потому что человек им недоволен?

— Ты что, укладываешься? — спросил он.

— Да, — сказала она.

Сначала он не поверил. Невозможно, чтобы трагедия настигла его здесь, в уютной комнате дворца, в Мандале.

— Бросаешь меня? — сказал он шутливо, стремясь вызвать у нее улыбку.

И она улыбнулась — но только ртом, не глазами.

— Я вижу, ты не читаешь свою почту. — Седри кивнула на угловой письменный стол с небольшим пультом. В углу экрана мигал зеленый огонек, но Монтроз, не глядя туда, в два шага пересек комнату и взял Седри за плечи.

— Седри, что случилось? Я сделал что-то не то?

Она покачала головой:

— Это приказ Вийи. «Телварна» уходит.

— Как? Почему?

— Я собиралась поговорить с тобой. Попозже, — сказала она ровным голосом, к которому прибегала в минуты глубокого волнения.

— Да в чем же дело? Может, кто-то что-то сказал или сделал... — Он протянул руку, но она не ответила на его жест.

— Монтроз, этого не смягчишь никакими предисловиями. Я беременна.

Ему в голову приходили самые дикие мысли, но только не эта. Его первой реакцией была неуемная радость, и это так удивило его, что он надолго лишился дара речи.

— Извини, — прошептала она. — Я этого не хотела.

Монтроз, во власти противоречивых эмоций, продолжал таращить на нее глаза — но, увидев ее влажные веки и сжатые губы, заключил ее в объятия.

— Седри, Седри, — шептал он в седые, с чистым запахом волосы. — Не надо горевать. Я удивлен, конечно, — но счастлив. — Он думал, что эта часть его души закрыта навсегда, похоронена вместе с его женой и детьми на Тимбервелле. Сможет ли он снова выдержать эту боль? Он уже позабыл, сколько в ней радости.

Но тут до него дошли последние слова Седри, и он заглянул ей в лицо.

— Не хотела?

— Нет. Я не просила отменить контрацепцию. Должно быть, это сделали на Пожирателе Солнц — добавили что-то в еду или питье. — Голос ее был все так же ровен.

— Должарианцы. — Монтроз выругался. — Но зачем?

— Я думала об этом много ночей, с тех пор как заподозрила неладное. Я сделала тест, — добавила она торопливо, — и все подтвердилось. Контрацепцию отменили без моего ведома и согласия.

— Бессмыслица какая-то. Зачем им была нужна твоя беременность?

— Не моя, — шепнула она.

Он подумал, как сложно было бы добавлять химикаты в пищу одной Седри, и понял очевидное: все рифтеры ели одно и то же, но действовало это только на женщин.

Марим, конечно, уже не спросишь. Была ли она беременна в момент смерти? Если да, то...

Его сердце стукнуло, как молот по наковальне.

— Вийя, — сказал он.

— Нет, — с видимым облегчением заявил сыну Себастьян Омилов. — На приемы я больше не хожу — ни на этот, ни на все прочие.

Фиэрин сжала руку Осри, и он почувствовал благодарность за поддержку.

— Больше всего меня сейчас радует мысль, — продолжал отец, — что после коронации, передав дела Лисантеру — он возглавит вместо меня то, что еще называется проектом «Юпитер», — я смогу отправиться домой.

— На Шарванн? — растерянно спросил Осри. Отец, помрачнев, качнул головой:

— Низины скорее всего разрушены, слуги перебиты. Я вернусь на Чернякова, в дом моей матери. Когда ты увидишь его, то поймешь, что для ушедшего на покой человека лучшего места не найти. — Он улыбнулся им обоим. — Однако у вас время на исходе — ступайте выполнять свои светские обязанности.

Осри протянул отцу руки и удивился, когда тот привлек его к себе и обнял. Потом Себастьян поцеловал в щеку Фиэрин и вышел.

Осри посмотрел ему вслед, охваченный трудноопределимыми эмоциями.

Фиэрин легонько пожала ему руку.

— Держу пари — больше всего его утешает мысль, что его здесь не будет, когда появится твоя мать. — Рот ее вдруг сложился в сварливую гримасу, как у Ризьены, и голос поднялся до знакомых ноющих интонаций. — Я просто не понимаю, почему ты не можешь обеспечить мне лучшего места на коронации. Панарх просто не заметит меня, если...

Осри удивленно рассмеялся. Он не подозревал в Фиэрин имитаторского таланта — тот раскрылся недавно, как и другие стороны ее характера, который Ториган, а затем Шривашти так долго и жестоко подавляли.

Фиэрин, перестав дурачиться, погрустнела.

— Мне очень хотелось бы пойти с тобой и познакомиться с Бабулей Чанг, но на приеме у Вакиано я не могу не побывать.

— Они просто пытаются чем-то возместить тебе долгие годы пренебрежения.

— Совершенно верно, — засмеялась она. — Потому-то мне и нужно там быть. — Она иронически выгнула брови. — Их не было на Аресе, когда я в них нуждалась, — им многое придется наверстывать!

— Я представлю тебя Бабуле позже, — пообещал Осри, и они с неохотой расстались.

Пробираясь через лабиринт Большого Дворца туда, где устраивался прием, Осри думал о том, как изменилась его жизнь. Панарх особо пригласил его — в числе немногих других. Похоже, это будет самое эксклюзивное собрание из всех, что устраиваются сегодня вечером. И почти все другие приглашенные — это рифтеры.

Он усмехнулся. Не так давно одна эта мысль вызвала бы у него приступ бессильной ярости. Теперь он радовался новой встрече с командой «Телварны». Что-то их ждет в будущем? Попытаются они поладить с Панархией или вернутся к рифтерской вольнице? Но ни Панархия, ни рифтсрство никогда уже не будут такими, как прежде.

Войдя в зал, он оглядел собравшихся, многие из которых были одеты в яркие цвета. Он сразу узнал Локри, собравшего вокруг себя кружок красивых молодых Дулу. Жаим беседовал с адмиралом Нг, а леди Ваннис грациозно переходила от одной группы к другой. Монтроз держался на другой стороне зала. Осри заметил Люкана Мипа и еще двух-трех капитанов-союзников. Рифтеры не соблюдали пространственной иерархии дулуского общества, но у Дулу хватало искусства не позволять приему развалиться — хотя некоторые, как заметил Осри, и поглядывали на Брендона в поисках указаний.