– Хотя сам не могу сказать почему, – признался он Глассу. – Из-за этого дело выглядит еще закрученное, чем прежде. Но, судя по моему опыту, очень часто это и есть выход из положения. Ты приступаешь к делу, которое поначалу выглядит как детская забава, и никак не можешь сдвинуться с места. Проработаешь над ним пару дней, и у тебя накопится куча данных, доказывающих, что никакого убийства и быть не могло. И тут что-то случается, и все как на ладони.
– Вы говорите, что чем сложнее становится дело, тем проще его решить? – педантично осведомился Гласс.
– Примерно так, – согласился сержант. – Когда такой затор, что каждый новый факт противоречит предшествующему, я начинаю чувствовать себя веселее.
– Я этого не понимаю. Я вижу вокруг себя только безумие и грех и суету. Способны ли они радовать праведного человека?
– Не будучи праведником, не знаю. Я простой полисмен и могу сказать, что, если бы не безумие и грех и суета, я бы не был там, где я теперь, да и вы, дружок, не были бы. И если бы вы не губили время, зазубривая куски из Библии, чтобы выпалить ими в меня, – а это, позвольте заметить, явное нарушение дисциплины, – и если бы в вас возник здоровый интерес к нашему делу, вы бы принесли себе только пользу. Могли бы даже получить повышение.
– Я не ценю мирские почести, – мрачно сказал Гласс. – Человек в чести не пребудет; он уподобится животным, которые погибают.
– Что вам нужно, так это желчегонное! Я встречал много зануд, но такого, как вы, – никогда. Что вы извлекли из вашего друга дворецкого?
– Он ничего не знает.
– А вы не верьте! Дворецкие всегда что-то знают.
– Это не так. Он знает только то, что между покойным и его племянником в вечер убийства были произнесены резкие слова.
– Молодой Невил это объяснял, – задумчиво проговорил сержант. – Конечно, я ему не слишком верю. Наверно, все это сплошное вранье.
– Лживый язык – мимолетное дуновение, – заметил Гласс с чувством меланхоличного удовлетворения.
– Вы так полагаете потому, что не знаете жизни. Вы до сих пор уверены, что человек, которого вы видели в вечер убийства, шел с пустыми руками?
– Вы хотите, чтобы я изменил свои показания? – Гласс наградил его осуждающим взглядом. – Но что молот и меч и острая стрела, то человек, произносящий ложное свидетельство.
– Да никто не хочет, чтобы вы лжесвидетельствовали, – рассердился сержант. – А по мне, вы и есть та острая стрела и, вероятно, молот, если только я правильно понимаю, что такое молот. Я уже отчитал вас за дерзость, она мне достаточно надоела. Погодите-ка! – Он остановился посреди тротуара, вытащил записную книжку и стал торопливо листать ее. – Ну погодите! – грозно сказал он. – Я кое-что тут нарочно выписал. Я знал, что это пригодится. Вот! «Человек, который, будучи обижаем, ожесточает выю свою, внезапно сокрушится…» – Сержант посмотрел, как подействовал его ответный залп, и заключил с глубоким удовлетворением: – «… и не будет ему исцеления! «
Гласс поджал губы, но после мгновения внутренней борьбы изрек:
– Погибели предшествует гордость, и падению надменность. Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе моем.
– Ладно, – сказал сержант, засовывая записную книжку обратно в карман. – С этого и начнем.
Глубокий вздох вырвался из груди Гласса.
– Мои беззакония одолели меня, их тяжкая ноша слишком тяжка для меня, – выговорил он с грустью.
– Не стоит на этом застревать, – смягчился сержант. – Это у вас такая скверная привычка, от которой надо избавиться. Простите что я был груб. Забудьте.
– Лучше открытое обличение, нежели скрытая любовь, – сказал Гласс с прежней суровостью.
На это сержант не знал, что ответить. Так как у него не нашлось ни одного слова, которое Гласс не счел бы кощунственным и не осудил бы библейской цитатой, сержант промолчал и двинулся дальше, готовый взорваться.
Гласс шагал рядом, очевидно не подозревая, что сказал нечто взбесившее сержанта. Когда они сворачивали на улицу к полицейскому участку, он заметил:
– Вы не нашли орудия убийства. Как я и говорил.
– Вы правы, – сказал сержант. – Я не нашел орудия убийства, но обнаружил такое, что вы обнаружили бы два дня назад, если бы у вас были хотя бы мозги насекомого.
– Сдерживающий уста свои – разумен, – заметил Гласс. – Чего я не сумел обнаружить?
– Ну, строго говоря, может, это и не ваше дело, – сказал всегда стремившийся к справедливости сержант. – Часы, которые стоят в прихожей, отстают на минуту от часов в кабинете покойного Эрнеста, которые ходят минута в минуту с вашими. Больше того, от мисс Флетчер я узнал, что это уже довольно давно.
– Это важно для расследования? – спросил Гласс.
– Конечно, важно. Не могу сказать, что это облегчает нам жизнь, потому что это не так, но тут как раз то, о чем я говорил вам: в таких делах постоянно сталкиваешься с новыми фактами, разрушающими любую теорию, по которой ты собрался работать. На первый взгляд кажется, что человек, которого вы задели – допустим, это был Карпентер, – и есть убийца, так ведь?
– Так, – согласился Гласс.
– Ну, а тот факт, что часы отстают на минуту, переворачивает все с ног на голову, – сказал сержант. – Во втором действии своей гениальной пьесы миссис Норт заявила, что часы начали бить, то есть что было 22. 00, когда она оказалась в прихожей по дороге к выходу. Вы видели, что Карпентер уходил в 22. 02. Это давало ему две минуты для того, чтобы убить покойного Эрни, избавиться от орудия убийства и дойти до калитки. На мой взгляд, это сделать невозможно, но, по крайней мере, со счетов сбрасывать это было нельзя. Теперь же я узнаю, что миссис Норт вышла из кабинета не в 22. 00, а в 22. 01, и предположение отпадает. Теперь уж дело выглядит так, что Карпентер не имел в виду убийство, а просто собирался подоить покойного Эрни и был выпровожен, как это изобразила нам миссис Норт. И меня нисколько бы не удивило, если бы оказалось; что Карпентер – нечто, что не имеет касательства к делу, но здорово осложняет жизнь. Настоящий убийца, должно быть, скрывался в саду и ждал удобной минуты, и сделал свое дело, пока вы окликали Карпентера и решали, надо ли пойти проверить, все ли в порядке. Гласс на мгновение задумался.
– Это возможно, но как тогда он ушел? В саду я никого не видел.
– Конечно, вы никого не видели, но вы же не заглядывали под каждый куст! Вы посветили фонариком и решили, что в саду никого нет. А убийца там очень даже мог быть, и что помешало бы ему уйти, пока вы находились в кабинете?
Гласс помедлил на ступеньках полицейского участка и задумчиво проговорил:
– Мне не кажется, что так могло произойти. Я не скажу, что это невозможно, но вы хотите, чтобы я допустил, что между 22. 01, когда миссис Норт вышла из дома, и 22. 05, когда я обнаружил тело, кто-то успел выйти из укрытия, войти в кабинет, убить Эрнеста Флетчера и вернуться в укрытие. Верно, что я вошел в кабинет только в 22. 05, но когда я шел в саду по дорожке, я бы обязательно увидел, что кто-то выходил из кабинета.
– Знаете ли, когда ваш ум занят делом, в нем наблюдаются проблески, – поощрил его сержант. – И все равно у меня нет решения. Кто сказал, что убийца улизнул через калитку? Что могло помешать ему выйти через парадную дверь – как миссис Норт?
– Но на это способен только безумец! – усомнился Гласс. – Он рисковал бы, что его увидит кто-то из домочадцев или, допустим, миссис Норт, которая за минуту или две до этого вышла из кабинета в прихожую, чего он не мог не знать, ибо, как вы говорите, скрывался и наблюдал.
– Услышал, что вы на дорожке, и рискнул, – предположил сержант.
– Глупость – радость для малоумного, – презрительно проговорил Гласс.
– Ну, насколько известно, ума ему не хватало, – ответил, сержант. – Ступайте пообедайте, а после явитесь ко мне.
Он поднялся по ступенькам в участок. Ему вдруг пришло в голову, что, может быть, последнее изречение Гласса было адресовано вовсе не неизвестному убийце. Яростный ответ рвался наружу, он чуть не пошел вдогонку за Глассом, но передумал. Поймав взгляд дежурного сержанта, он сказал:
