– Пожалуйста, – сказал Ронни, и изо рта у него потекла кровь. – Пожалуйста.

– Вот тебе Negerkuss, – сказал террорист и всадил ему пулю в лоб.

– Боже милостивый, – пробормотал сенатор.

Чья-то тень накрыла его, тяжелая, словно труп. Он поднял обезумевшие глаза на силуэт, черневший на фоне серого неба. Чьи-то пальцы ухватили сенатора за руку, электрический разряд сотряс все его тело, и сознание разорвалось в озоновой судороге.

Снова став материальным, Маки вскочил на ноги и сдернул с головы лыжную маску.

– Ты стреляла в меня! Ты же могла меня убить! – заорал он на Аннеке. Лицо у него было почти черным.

Она лишь рассмеялась.

Мир навалился на Маки во всем своем фотографическом разноцветье. Он двинулся на нее, руки у него завибрировали, как вдруг какой-то шум за спиной заставил его обернуться.

Карлик вцепился в дульный гаситель еще не остывшего автомата Ульриха и исполнял партию Маки, ну разве что с небольшими вариациями.

– Ах ты, тупица несчастный, ты мог убить его! – орал он. – Ты мог угробить этого чертова сенатора!

Ульрих дал ту последнюю очередь, которая уложила легавого с заднего сиденья лимузина. Он, штангист, едва удерживал в руках свое оружие, за которое с поразительной силой дергал карлик. Они кружили на одном месте, фыркая друг на друга, как два кота. Маки невольно расхохотался.

Молния подошел к нему сзади, коснулся плеча рукой в перчатке.

– Брось. Надо уходить, и быстро.

Маки выгнулся дугой навстречу прикосновению, словно кошка. Но его злость уже прошла. Аннеке тоже смеялась над телом человека, которого только что прикончила, и он не мог не присоединиться к ней.

– Negerkuss, ты сказала: «Вот тебе Negerkuss». Ха-хаха. Вот умора.

«Поцелуй негра» – так назывались маленькие печеньица, покрытые шоколадом. Еще смешнее было то, что, как ему говорили, «Поцелуй негра» был фирменным знаком одной группировки из тех времен, когда все они, кроме Вольфа, были совсем маленькими.

То был нервный смех, смех облегчения. Он уже подумал, что все пропало, когда этот скот выстрелил в него; он увидел наведенное на него дуло пистолета как раз вовремя, чтобы выключиться, и внутри у него забурлил черный гнев, и ладонь, казалось, сама завибрировала, твердея, от желания вогнать ее в глотку этому легавому, чтобы он почувствовал ее гудение, ощутить, как горячая кровь течет по руке и ее брызги окропляют лицо. Но ублюдок уже сдох, теперь уже слишком поздно…

Он снова забеспокоился, когда негр поднял фургон, но товарищ Ульрих застрелил его. Американец был силен, однако пули уложили его. Маки нравился товарищ Ульрих. Он так уверен в себе, такой мужественный и мускулистый. Его любят бабы; Аннеке вон так к нему и липнет. Не будь Маки тузом, он, может, даже позавидовал бы ему.

У самого Маки пистолетов не водилось. Он терпеть их не мог, и потом, у него не было необходимости в оружии – разве можно придумать оружие лучше его собственного тела?

Американский джокер по прозвищу Скребок пытался вытащить из лимузина обмякшее тело Хартманна.

– Он мертвый? – спросил Маки по-немецки, поддавшись внезапному приступу паники. Карлик отпустил дуло автомата Ульриха и дикими глазами уставился на машину. Ульрих едва не упал от неожиданности.

Скребок поднял глаза на Маки, он ничего не понял. Маки повторил вопрос на ломаном английском, которому он успел научиться от мамаши до того, как эта никчемная дрянь сыграла в ящик и бросила его на произвол судьбы.

Товарищ Молния натянул перчатку на вторую руку. На нем не было маски, и теперь Маки заметил, что при виде крови, которой была залита вся улица, его лицо слегка позеленело.

– Да жив он, – ответил он вместо Скребка. – Я просто ударил его током. Идемте, нам надо торопиться.

Маки ухмыльнулся и кивнул. Такое проявление слабости со стороны Молнии вызвало у него какое-то удовлетворение, несмотря на то что ему хотелось угодить русскому тузу почти так же сильно, как и его собственному начальнику ячейки, Вольфу. Он решил помочь Скребку, однако находиться так близко от джокера ему было очень противно. Он опасался случайно его задеть; при одной мысли об этом мороз продирал по коже.

Товарищ Вольф стоял, держа в руке свой «калашников», из которого не сделал ни единого выстрела.

– Давайте его в фургон, – приказал он. – И этого тоже. – Он кивнул на товарища Вильфрида, который на нетвердых ногах выбрался с водительского места и стоял на коленях, извергая свой завтрак на мокрый асфальт.

Снова пошел дождь. Лужи крови на мостовой начали расползаться, словно развевающиеся на ветру знамена. Вдалеке душераздирающе взвыли сирены.

Хартманна сунули во второй фургон. Скребок уселся за руль. Молния устроился рядом с ним. Джокер дал задний ход, машина заехала на тротуар, развернулась и помчалась прочь.

Маки выбивал на колене яростную дробь.

«У нас получилось! Мы захватили его!»

Он едва сидел на месте. Под джинсами его член напрягся и затвердел.

Из заднего окна он увидел, как Ульрих из баллончика красной краской рисует на стене буквы: RAF. Он снова рассмеялся. Да, от этого буржуи наложат в штаны, будьте уверены. Десять лет назад эта аббревиатура была в Федеративной Республике синонимом слова «террор». Теперь так будет опять. Сердце у Маки ликующе забилось.

Джокер, с головы до пят закутанный в потертый плащ, подошел к стене и перебинтованной рукой написал под первыми тремя буквами еще три: ДСО[90].

Второй фургон чуть накренился в сторону, наехав на распростертое тело чернокожего американского туза, и покатил прочь.

Зажав под мышкой портативный компьютер и прикусив губу, Сара пересекла вестибюль отеля «Бристоль-Кемпински» быстрыми шагами, которые показались бы стороннему наблюдателю признаком уверенности. Это заблуждение уже не раз сослужило журналистке хорошую службу.

В задумчивости она нырнула в бар самого роскошного отеля во всем Берлине.

«О самом турне уже давным-давно все написано-перенаписано, по крайней мере то, что можно напечатать в газете, – подумала она, – ну и черт с ним». При мысли о том, что она стала участницей одной из самых пикантных историй из разряда тех, о которых в газетах не печатают, у нее запылали уши.

В баре, разумеется, было темно. Со всеми барами вечно одна и та же история; полированное дерево, медь, старая мягкая кожа и каладиум в кадках – вот что выгодно отличало эту вариацию от прочих. Она подняла темные очки поверх почти белых волос, которые сегодня безжалостно стянула в конский хвост, дала глазам время привыкнуть. К темноте они всегда привыкали быстрее, чем к свету.

В баре оказалось не слишком людно. Пара официантов в нарукавниках и высоких накрахмаленных воротничках с радарной точностью сновали между столиками. За одним столом сидели трое японских бизнесменов, болтали и тыкали пальцами в газету, обсуждая не то обменный курс, не то местные стрип-бары.

В углу Хирам вел деловой разговор, по-французски разумеется, с cordon bleu[91] отеля, который был ниже его ростом, но ничуть не уступал ему в дородности. Шеф-повар «Кемпински» то и дело всплескивал коротенькими ручками, что делало его похожим на толстого птенца, который учится летать.

Кристалис в полном одиночестве расположилась за барной стойкой. Здесь, в Германии, джокеров не жаловали и прозрачной красотки вежливо избегали, вместо того чтобы поднимать вокруг нее шумиху.

Она поймала взгляд журналистки и подмигнула. В слабом свете Сара поняла это лишь по тому, как накрашенные ресницы Кристалис мелькнули по обнаженному глазному яблоку. Она улыбнулась. Их профессиональное сотрудничество, время от времени переходившее в соперничество в обмене информацией, которое было главной игрой в Джокертауне, за время этой поездки переросло в дружбу. С Деброй-Джо у Сары было куда как больше общего, чем с якобы равными ей по положению, которые окружали ее.