И Степан Ефимович, как хотел, опытом своим поделился. Двадцать лет в этой школе, председатель методического объединения военруков. Но главное не это, главное то, что школа, ничем до сих пор не блиставшая, недавно заняла первое место в районе. По стрельбе.

Но и Люду, и Степана Ефимовича мне сразу — по-разному — приходится огорчить: не из-за звонкого Людиного голоса и не из-за опыта Степана Ефимовича приехала я в их школу. А из-за собаки. Рыжей и белоногой, большой, но по-щенячьи ласковой, встречи с которой так ждал маленький Тарасик и которая два года, почти всю свою собачью жизнь, провожала Люду из леса до школы.

И которую Степан Ефимович убил.

Так, во всяком случае, было написано в письме в редакцию.

«У меня дома живут кролики, кошка и собака. Я их очень люблю. Кролики такие маленькие и пушистые. Я им рву траву и даю кушать. Собака сторожит наш дом, а еще может найти след врага. А кошка ловит мышей, и зовут ее Мурчик».

«У меня нет собаки. Но я очень хочу ее иметь, Я уже наперед сделал ей будку».

«Я люблю животных, потому что як не було б зверей, то не було б и доброго урожая».

— Из Москвы и из-за собаки? — этот вопрос часто задавали мне. По-разному задавали. Одни — с желанием понять. Другие — со спокойным недоумением: «Да у нас тут этих собак… троекуровская псарня прямо». Третьи — со снисходительной иронией. И только Степан Ефимович к причине моего приезда сразу отнесся очень серьезно: «Это снова действуют мои враги».

Желваки заиграли на его скулах, он стал быстро ходить из угла в угол в классе, где мы разговаривали, спотыкаясь о нарты, — метался, будто лев в клетке. Пытаясь успокоить его, я сказала, что разберемся, все вместе и внимательно: правда всегда, хоть часто с трудом, выходит наружу. Но он яростно, крутнул головой: «Вы наших людей не знаете!» Человек он — принципиальный и прямой — вот и нажил врагов. Надо же, — стукнул он кулаком по старенькой парте, — каких только собак на него не вешали, а теперь еще и эту, настоящую! Да у него дома целых три собаки, вся школа знает! Можно ли допустить, чтоб он — и стрелял? Да еще в пса своей ученицы? Его вообще в тот день в школе не было!

Остывая от разговора о своих врагах, объяснил, как отмахнулся от чего-то несущественного: да, Людину собаку нашли мертвой, в школьном тире, наверное, поэтому начались разговоры о нем, его вызвал директор, он ему сказал то, что говорил сейчас и будет говорить, если понадобится, всю жизнь: «Никакого отношения к той собаке не имеет. Был в городе». — «А кто же ее тогда?..» — спросил директор. «Да пацаны — кто», — ответил он. Может, и нехорошо пацанов выдавать, но не мог соврать — у них директор хоть и новый, а сразу понятно: совесть школы. Кто именно с тем псом разделался, он, конечно, не знает, но… Тут Степан Ефимович снова оживился: ему-то лично узнать ничего не стоит. Только сказать пацану: «Выясни, а я за это тебе дам пострелять».

Дам пострелять?..

В письме в редакцию рядом с фамилией военрука упоминались еще три — ребят из 10-го «А». Рослые, крепкие парни, скупясь на детали, но спокойно объяснили мне, что да, вышла осечка: они хотели напугать хоть одну из собак, что в их тир лазят, поставили капкан, попалась эта, ну с такой красивой шерстью. И, дурная, удавилась. И все? «И все», — сказали они, глядя мне прямо в глаза, и только один, Саша, отвернул лицо в сторону. Сказали и замолчали, но не ушли, а сидели, будто дожидались какого-то главного вопроса. А не дождавшись, добавили: «Учтите — военрук тут ни при чем». И глаза их были туго-непроницаемы.

Так, на бумаге, наш разговор выглядит коротко. А был он длинным, — «со мной только два урока вы разговаривали», — скажет потом Саша, — и не один разговор был, а несколько, и вместе, и по отдельности, — так хотелось до них достучаться, так хотелось пробиться сквозь эту непроницаемость глаз, так не хотелось, чтоб эти, только начинающие самостоятельную жизнь парни начинали ее со лжи.

Еще в первые часы командировки нашла я узкую улочку, на ней старенький дом, по ветхим ступеням поднялась в комнату, едва обставленную, и седенький бледный дидусь вынес мне шкуру. Рыжая, белоногая собака — вернее, то, что от нее осталось, — была натянута на широкую изогнутую доску, которую запекшаяся кровь превращала в подобие какого-то орудия пытки. Но это было всего-навсего приспособление для выделки шкур. Дидусь сказал, что шкуру еще горячей привез ему на велосипеде внук Ленька, он удивился, время еще было школьное, но Ленька его успокоил, сказал, что с урока труда его отпросили хлопцы из 10-го «А», они только что «слупили» эту собаку и просили деда, единственного в округе специалиста, выделать шкуру. Бабка еще, помнится, руками всплеснула, будто почуяла неладное: «Людоньки добри, так це ж цилэ тэля, не собака! Не берись, диду». Но он взялся, и не из-за пяти рублей, хотя ему, больному и старому, и копейка дорога: Ленька сказал, что шкуру-то ему дали хлопцы, но предупредили, что она учителя. Как тут откажешь? У него в школе пятеро внуков.

«Если бы при мне мучили собаку, я бы посмотрела на нее и сказала, что это моя собака. И взяла бы себе. Собака помогает на заставе в охране Родины».

«Если бы при мне человек мучил животное, я отобрал бы его у него и отпихнул бы в сторону. А на второй день сообщил бы своему классному руководителю».

Так они и сделали.

Шестиклассники — на уроке труда занимались обрезкой деревьев и сносили ветви к тиру — задыхаясь, прибежали к Владимиру Несторовичу: «Там собака убитая лежит!» — «Так закопайте», — ответил тот.

Пятиклассники — были уже на «продленке», носились весело — наступила весна — вокруг школы, только Люда играла на бандуре — ворвались в класс с расширенными от ужаса глазами: «Ольга Андреевна, скорей идите посмотрите — в тире Людина собака голая лежит!» Та закрыла глаза: «Что вы, дети, не могу. И вы не смотрите…» Но Люда ринулась — две белые косицы вразлет — и увидела своего защитника, своего верного провожатого, своего красавца друга без его желтой, с белыми отметинами, шерсти… «Люда очень плакала, и мы все тоже», — было написано в письме в редакцию детским почерком.

Драма на уроке — не на охоте. На следующий день школа гудела, как улей. И уроки вести было невозможно, и в учительской обменивались возмущенными репликами: «Неужели — на шапку? Так измельчать!» Но состоялся тот короткий разговор в кабинете директора, и обычная школьная жизнь снова покатилась по своим рельсам. Драма прошла бесследно?

Нет, конечно. Следы остались. В том числе и в самом прямом смысле этого слова.

Тир — зеленый ров за школой у самого леса, маленький домик, щиты на высоких столбах. И мишень. У мишени гомонится стая мальчишек, что-то выискивая в траве, и только заметив нас с директором, стая мгновенно снимается с места и исчезает. «Гильзы ищут. Что сделаешь — мальчишки, им только пострелять…» — понимающе улыбается директор. Вдруг стая, сначала робко, а потом не таясь, возвращается. И нам доверяют страшную тайну: в местах, одним им известных, хранятся доказательства жестокой расправы. Они приносят жесткий жгут окровавленной проволоки и тонкую, заостренную на конце пилку со следами рыжей шерсти на зубцах. Долго ищется окровавленный белый носовой платок.

Следопыты… Они все — кроме одного совсем маленького, в большом, явно с чужого плеча, пиджаке, — в красных галстуках. Пятый, шестой классы. Месяц прошел с того дня! В этом возрасте — целая жизнь, А они все дожидались того часа, когда спрятанное ими наконец кому-то окажется необходимым. На лицах совсем уже нет того азарта, с каким возились они у мишени. «Он убил ее тремя выстрелами, — говорит тот, самый маленький. Очень тихо и очень печально говорит. — Сюда, сюда и сюда». Он тычет пальчиком в свою голову. Мальчик смотрит на меня, как маленький старичок.