«Жестокий человек — это человек, который может набить меньше себя. Он не чувствует, как ему болит».

«Мужество — это когда человек ничего не боится. Жестокость — это когда человек ничего не жалеет».

И вот мы снова со Степаном Ефимовичем в пустом классе. И молча смотрим друг на друга. Ну, это ваши враги? Вот эти мальчики в красных галстуках? Люда с ее песнями и любовью к музыке? Или собака, повинная лишь в том, что выросла с шерстью, похожей на лисью?

Я не успеваю задать этого вопроса. Спрашивает он.

Тяжело, твердо смотрит мне в глаза и с напором спрашивает:

— Скажите, что, эта собака занесена в «Красную книгу»?

И, не дожидаясь ответа, с таким же напором продолжает: Да в чем вы копаетесь? Мне все известно: к деду пошли, в тир полезли, пацанов выслушиваете — и из-за чего? Из-за собачьей шкуры? Вы бы делом поинтересовались. Тут военрук был, и что? Педант. Не мог он на это смотреть: детям нужна романтика, подъем, их надо уметь организовать, повести за собой. И он из физруков перешел в военруки и так за год развернулся, что в этом стареньком тире даже девчонок-очкариков научил 100 из 100 выбивать!

Это — правда. Разговаривала я с одной из таких девочек. Она сказала, что, да, стрелять военрук ее научил, он кого хочешь этому научить может, и поднять, и повести за собой тоже, но лично она «в разведку бы с ним не пошла».

— Собака… — продолжает свой монолог Степан Ефимович, — да тут в соседней школе ученика убили, и то никто из Москвы не приезжал!

Из Москвы не приезжали, верно. Из Москвы тогда приезжают, когда на месте меры вовремя не принимаются. Но статья была — как раз за десять дней до происшествия. В областной газете: «Отчего плачут матери…» О том, как трое парней жестоко расправились с ни в чем не повинным подростком.

Сейчас нередко пишут о детской жестокости, пытаясь докопаться до ее корней. Как отмечала газета, этим трем с детства, с колыбели «не заронили в детские души священную любовь ко всему живому».

— Да этих собак у нас около школы столько болтается! Я давно директору предлагал перестрелять всех. А он: «На то есть специальная служба». Да где эта служба?

— И вы…

— Нет, не я, — быстро перебивает меня Степан Ефимович, — деду шкуру для выделки я давал, но козьи — это не преступление. Ребята что хочешь наболтать могут — это не доказательство.

До чего же отвратительное занятие — уличать человека. Учителя, отца троих детей… Но существуют авторы письма, существует Люда, И есть еще Людина мама.

Молодая ясноглазая женщина с крапинками белого мела на лице — белила свою сторожку, когда мы пришли, тут они все и живут — взяла Тарасика на руки, прижала к себе. Тарзана, сказала, они взяли вот таким же маленьким, она его, как Тарасика, кормила из соски, вырос он очень большим и очень веселым. Сколько ей было от этой собаки радости, целый день одна тут, в лесу, а он так звонко лаял! Лаять-то лаял, а вот кусаться не умел — так его муж приучил: «кругом же дети»… Они и увидели его первый раз на «весильи», на свадьбе значит, хотели заплатить хозяйке, порода-то ценная, но та все отказывалась — щедрых людей больше, чем жадных.

Когда Люда ей сказала, она, не помня себя, схватила палку и побежала. А потом опомнилась и вернулась — она мать, на нее дети смотрят. Но когда Степан Ефимович к ним пришел и винился, и что только не предлагал, чтоб они молчали, или там сказали, что сами ему собаку отдали, она как мыла полы, так к нему и не повернулась. И только, когда он ей сказал: «Хочешь, я тебе свою собаку подарю?», не выдержала: «Неужели вы думаете, что я захочу каждый день вас перед собой видеть? Мне вас жаль: душевно бидна вы людына». А собака у них есть. Нашли себе щеночка. Живет в маленькой будке. Ту, большую, она попросила мужа убрать — без слез не могла на нее смотреть.

— …Послушайте! — не выдерживая, почти кричу я тут, в классе. — Мне мама Люды… Да будьте же вы наконец мужчиной!

— А… — говорит он. — Сикстинская мадонна…

В голосе его нет, как это можно было бы предположить, иронии, какая-то раздумчивость слышится. Некое удивление даже: есть же, оказывается, на свете совсем иная порода людей: мягкие, тихие, как младенцы, но даже ему с ними не справиться.

Сикстинская мадонна…

— Ну ладно, — говорит он устало, — сдаюсь. Вошла мне эта собака в душу, понимаете? И давно. Просил их поменяться — отказали. Ну, я… В общем, беру все на себя.

— Что «ладно»? Что за «беру на себя»? А истина?

— Да зачем, зачем вам истина? — снова с гневом и недоумением повышает он голос, — Двадцать пять лет безупречной работы — и псу под хвост? Только за то, чтоб вам знать истину?

Знаю я, что имеется в виду — не погладят его по головке. Еще и старое вспомянут — строгое взыскание за беспринципное поведение — а не за прямоту и принципиальность, о которых он все толковал. И детей его жалко — такое об отце читать… Но если учителя будут спрашивать, зачем нам истина, то придется в «Красную книгу» записывать не только собак…

Истину до конца раскрывают ребята: «Сегодня он сказал: „Запираться уже бесполезно“». Дал разрешение, и они заговорили. Еще зимой, в тире, подхваливая их за то, как точно они бьют по мишени: «Настоящие мужчины!», Степан Ефимович вдруг спросил: «Ну, а кто из вас сможет слупить собаку?» Это был не просто вопрос. Это была проверка — им казалось, на смелость. На настоящих мужчин. Василь промолчал. Саша тоже — он и кролика дома ободрать не мог. А Юра, эдак ухмыляясь, эта его ухмылка всем в школе хорошо известна, пробасил: «А что, могу». Потом показал, какую именно собаку надо поймать. Собака оказалась большой, как теленок, очень красивой и с ошейником, они удивились, но как отступить? Храбрились — уже друг перед другом. И однажды поймали ее — проводив Люду, Тарзан собирался вернуться домой, — но Степан Ефимович сказал, что ему очень некогда, собирается ехать в областной центр, и подробно объяснил, что надо сделать. И они вместо ошейника натянули собаке вокруг шеи проволоку, концы привязали к столбам щита, высоко привязали, чтобы удобно было стрелять. Собака не стояла на задних лапах, почти висела. Долго висела. Пока не пришел военрук, не взял ружье, не спустился в тир и не выстрелил. Три раза. В эту, так удобно ему приготовленную живую мишень.

И ушел. А они стали сдирать с Тарзана шкуру. Саша, сославшись на то, что надо копать огород, сразу ушел, и Юра вряд ли ухмылялся, дома потом и обедать не мог, а Василь сказал, что, когда собака висела на проволоке, ему стало так ее жалко, что на переменке он принес ей из школьной столовой пряник.

Да, и пряник есть в этой истории, не только кнут. Ведь это, боясь Степана Ефимовича, ребята так долго и усиленно подтверждали разработанную учителем версию.

— Почему боялись? — удивился Саша. — Просто не хотели выдавать.

А он их — выдал. Поручил простое дело — не смогли сделать. Тихо, в лесу, без свидетелей — кретины!

И его, такого, они защищали. За что?

— Он научил нас стрелять, — сказал Саша.

«Мужество и жестокость — это большая разница. Мужество — это когда, например, пожарные едут на пожар спасать и ничего не боятся. А жестокость, это когда не спасают, а делают какую-нибудь пакость. Я очень презираю таких людей».

Анкета из трех вопросов была проведена сначала в пятом и шестом классах — ответы этих ребят и процитированы. А потом в 10-м «А». В ответах и здесь было много правильных слов, все ли искренние, правда, — судить трудно. Но главное даже не это. В двух анкетах на вопрос: «В чем разница между мужеством и жестокостью?» — было написано: «Не знаю». В семнадцать лет. После десяти лет школы. На пороге зрелости.

А, возможно, меткие стрелки!..

Парк. Памятник. Олеко Дундич. Один из первых командиров зарождающейся Красной Армии. Львиной храбрости и детской чистоты человек похоронен здесь. Было это в 20-м, и не наша в том вина, что и сегодня мы не можем спрятать в чехлы винтовки, что даже девочки-книжницы хотят научиться стрелять. Но грош цена тому умению, при котором не важно, в какую мишень бить, кого держать на мушке и что защищать.