Скучаю совсем не то, просто потрясен ужасно, что не могу тебе звонить в комнату когда угодно, отвык жить отдельно, не рассчитан вестибулярный аппарат, теряется равновесие.

Джанкой, поезд тридцать первый, вышедший Москвы двадцать четвертого декабря, вагон тринадцатый, место двадцать пятое. Пассажиру Друниной.

Доброе утро.

Совершил утром твою честь марш-бросок до Маяковской. Просто не могу налюбоваться, какой я хороший. Моя дорогая, как обидно, что не могу ничего необходимого сказать. Целую тебя по количеству километров, нас разделяющих. Подсчитай.

Моя родная, любимая, всегда знал, ты самая красивая, очаровательная на свете. Оказывается, что так в самом буквальном смысле. Целую.

Погулял с тобой по Киеву. Нам понравилось. Выезжаю в Москву на твое любимое заседание.

Моя родненькая, самая отвратительная, точнее, отвращающая от всех. Я ел на обед сбитые сливки – вот все грехи.

Моя веточка, ты не можешь себе даже представить, как я тебя жалею! Мы начнем совершенно новую жизнь, в которой будет не так, как раньше, – счастье вперемешку с плохим. Там будет только счастье, там будешь только ты как самая умная, самая любимая, самая незабываемая женщина. Мне придется побороть свою естественную возрастную и просто дурацкую вздорность, и я понимаю, что это не так легко. И тебе придется в чем-то быть наплевательнее на мои недостатки. Но главное, главное – я буду видеть тебя, как, например, сейчас, когда открывается дверь – и у меня тебе навстречу распахивается все: глаза, сердце, грудь, руки. Любимая моя, почему я так некрасиво пишу и нет таланта тебе написать все, как оно есть? Почему я не записал, как поют ляги в Коктебеле? Мне кажется, вот это и было бы мое тебе объяснение в любви! Как бы я хорошо квакал! Ах, как бы квакал на разные голоса и ритмы! Если только они осенью квакают, обязательно запишу. Очень хочется по временам поквакать самому, а тут еще будут профессионалы! И уж мы тебе споем. И позу я приму тоже – иначе никак нельзя. Представь себе человека, который сидит в кресле или стоит у рояля и квакает. А вот присесть на карачки – и все нормально. Жалею тебя ужасно! Ужасно! Какая ты незащитная, просто невозможно.

К несчастью, ничего не могу ни сказать, ни сделать, чтобы дошло до тебя. Конечно, я проклинаю эту глупость и, если бы мог вернуть время, послал бы всех на свете ко всем матерям и не вез постороннего человека из идиотской вежливости. Конечно!

И конечно, я дрянь человек и так много причинил тебе страданий, никогда не понимая в ту минуту, что какая-нибудь ерунда для тебя – совсем не как для обычного человека – жалит.

Как же так получается? Из мусорного дурака ты сделала меня просто дураком, что-то понявшим в жизни. Я неимоверно люблю тебя, и так в самую глубину всегда протыкает меня, когда я смотрю на тебя, и так я горжусь тобой, будто ты – мой ребенок и это я тебя родил такую. Что же, черт возьми, как же это совмещается с тем, что я обижаю, идиотски обижаю тебя? Не понимаю я. Ничего не могу – только просить тебя о пощаде. Неужели, неужели, неужели нельзя помочь?

Неужели ты – такая чуткая – не можешь понять, что я твой преданнейший, вернейший собака? Неужели? Как можно оторвать родное от родного?

Поздравляю тебя, чудо, случайная искорка! Есть большой, настоящий счет, который нам дано только редко-редко, да и то не до конца, понять. Но он есть. И по этому счету, моя, наша Прекрасная, Светлая, Одноштучная, кланяюсь тебе в ножки. По этому счету изблизи и не увидишь, а лишь иногда, как вот сейчас, догадаешься только про тебя, кто ты есть.

Моя бесконечная дорогая, это был удивительный день, сложная смесь из массы впечатлений, с постоянным знаменателем: моей родной, любимой Юленькой. Это просто удивительно, как все мне видится твоими глазами, с поправкой на твой склад ума (или глупства). Неужели я потерял свою неповторимую индивидуальность и стал частью тебя? Во всяком случае, я себя действительно чувствую куском нашей семьи, а не отдельной личностью. Краткий отчет: 4 часа до Парижа. Целых 1,5 часа на Ля Бурже – оформление французской визы, переезд в Орли и перелет на «Каравелле» в Лондон. Забыл сказать, что чуть не остался в Москве: потерял разрешение на вывоз валюты. Была паника перед самой посадкой. Я обыскивал все свои карманы, затем чемодан – нет и нет. К счастью, таможенники оказались добрыми и хорошими ребятами, сказали: ладно, найдете и вернете на обратном пути.

В Лондоне меня встречали трое (опознали по моей величественной шапке): говорящая по-русски дама – Нина Николаевна, переводчица Розова и два молодых писателя. Мне дали возможность переодеть рубаху и повезли на коктейль, который устроен в честь приехавших на конгресс. Первый, кого я там увидел, был… Митчел Уилсон, который узнал, где я, и пришел.

Мои тревоги по поводу перевода на конгрессе кончились – это очень важно, – переводчик будет все дни.

Вот сегодняшний день. Моя любимая, пойми, что мы двое, что я тебя обожаю и ты меня обожаешь. Будь осторожной – пожалуйста, ой, пожалуйста!

Как ты хорошо со мной попрощалась! Все время буду это помнить. Обнимаю тебя любовно и жалобно.

Статья набрана, пойдет. Будь осторожной, береги Юльку.

5/VIII-74. Вот и еще 5 лет пробежало, и мне пошел восьмой десяток, но я люблю тебя так же верно, так же сильно и так же не устаю удивляться твоему очарованию, любимая!..

Мне очень плохо, настроение ужаснейшее, никогда еще не было так необходимо быть с тобой рядом. Если б ты только знала, как нужна твоя рука.

После моей смерти все, что мне принадлежит, в том числе и авторские права, должно принадлежать моей жене Юлии Владимировне Друниной.

Почему, Юленька, я написал эту бумажку? И она утверждает то, что и так само собой разумеется. Для того написал, чтобы не было лишних для тебя хлопот и волокиты.

Нет, а почему все-таки я вдруг стал это писать? О смерти не думаю. Сижу за столом, стараюсь работать, но бездельничаю. Помнишь ли ты сегодняшний день? Ты лежишь на раскладушке за домом. Жарко. Утром неожиданно мы поехали на дачу, хотя вчера только отсюда уехали, чтобы до отъезда в Коктебель не возвращаться. Может быть, ты не вспомнишь, что мы утром немножко поссорились. Какая дикость! Наверное, я был виноват, и наверное, ты стала раздражительной. Жаль. Как это можно нам с тобой вдруг не обнимать друг друга, а ссориться? А потом – не подступишься к тебе, и идут дни нашей единственной жизни. Родненькая моя, я так люблю тебя! Так не привык я к верности, к настоящности. И вдруг, все это получив, лезу в глупейшую бутылку по глупейшим поводам.

Так вот – раз уж написал такую странную бумагу, как завещание, – на тебе и мою клятву в любви. Никто ведь не знает, что я ее пишу. И ты ничего не знаешь. Я все про тебя понимаю, ценю тебя бесконечно человечески и женски, моя единственная на свете.

Целую твои коленки.

(А зачем тебе тогда, когда ты это прочтешь, мои клятвы и моя любовь, зачем?)

Дорогая Юлия Владимировна!

Сейчас вечер. Ваше семейство на 50 процентов дрыхнет (Ленка), но другие 50 процентов думают о вас, скучают по вас и тоже идут дрыхнуть. Еще 50 процентов бегают по вольеру и задирают хвостик. Спокойной ночи, малыши!

Родная моя, не знаю, как добрался, когда узнал. Не могу без тебя не то что жить – дышать. Я не знал до конца, как люблю тебя, что ты для меня. Ни одной минуты не буду без тебя, любимая, жить. Я тут с ума схожу от страха. Только будь здоровенькой, а все остальное я сделаю так в нашей жизни, чтобы ты чувствовала себя счастливой совсем-совсем. Отруби мне голову – я не могу вспоминать о вещах, которые тебя обижали, даже о самых микроскопических. Моя дорогая, самая красивая на свете, самая благородная, самая умная, жизнь моя, любимая моя, я Богу молюсь, будь здоровой скорее.