Больше Санька со своими номерами не выступал, только выходил объявлять другие номера. Как только он появлялся, зрители оживлялись, смеялись и хлопали. Они его очень тепло, с большой радостью встречали.

После окончания зрители только и говорили о Саньке, какой он замечательный парнишка, забавный парнишка, симпатичный парнишка, удивительный парнишка, редчайший парнишка и ещё какой-то там парнишка. Хотя я бы такие стихи тоже мог бы сочинить, и спеть мог бы (и не хуже), и Пушкина мог бы прочесть даже лучше, и сказку писателя Козлова я тоже читал и мог бы её пересказать. Я всё это мог сделать не хуже, но я этого не сделал, а он взял да и сделал, вот и получается, что самое главное — сделать, а не подумать. Если ты ничего не сделал, никому не показал, то никто и знать не будет, что ты мог. Я твёрдо решил на каком-нибудь вечере в школе выступить с разными номерами, мне тоже захотелось стать замечательным, забавным, удивительным, редчайшим, симпатичным парнишкой… Только вот смогу ли я сплясать? Вот это неизвестно… но если потренироваться как следует перед зеркалом, то непременно смогу, а если не смогу, заменю пляску художественным свистом — слух у меня неплохой и свистеть умею…

Зрители долго ещё хлопали, не уходили, а рыбак сзади мне в ухо носом шмыгал. Мы с ним вместе вышли.

— Пошли Саньку искать, — сказал я.

— Мне рыбу надо ловить, — сказал он.

— Ты уже простудился, — сказал я.

Он шмыгнул носом.

— А ты откуда знаешь?

Я шмыгнул носом, как он.

— Теперь-то я в лодке ловлю, — сказал он.

Он всё хотел уйти от меня, быстро шёл, а я вижу такое дело, лодка у человека есть, ни на шаг не отстаю.

Потом он побежал, а я за ним, тем более мне показалось, начальник лагеря в нашу сторону направлялся…

Он остановился на дороге.

— Ну, чего ты бежишь за мной?

Мы с ним запыхались, стоим, друг на друга смотрим и дышим тяжело.

— Слушай, долго ты так за мной бежать будешь?

Я молчу.

— Если ты так за мной бежать будешь, я не знаю, что тебе сделаю!

Он повернулся и пошёл. А я за ним. На таком расстоянии, чтобы он мне ничего не сделал.

Он опять остановился.

— Послушай, — кричит, — у меня там удочки спрятаны, не желаю я, чтобы все знали, где у меня удочки спрятаны!

— Я на твои удочки смотреть не буду, ты меня только в лодку возьми, зачем мне твои удочки!

— А ты отвернись, раз тебе мои удочки не нужны!

— А ты в лодке меня покатаешь? — спрашиваю.

— Да чёрт с тобой, садись в лодку, только не гляди, куда я удочки прячу!

Я отвернулся, он свои удочки достал и говорит:

— Смотри, чтобы в лодке шум не производить!

Я ему обещал, что шум производить не буду, и мы в лодку влезли.

Как только немного отъехали, я говорю:

— А что, если на тот берег к нахимовцам катануть? Посмотрим, как там нахимовцы живут, и обратно.

— Больше мне делать нечего, как к нахимовцам ехать, чего это я там не видел! Ты сиди да шум не производи!

— А что, если, — говорю, — я за лодку уцеплюсь и буду плыть, а ты меня будешь везти?

— Да ты что, — говорит, — шутишь, что ли? Как же я тогда рыбу буду ловить? Ты лучше гляди, нет ли коров поблизости, они нам рыбу нашугают…

Коров не было видно, и я сказал:

— Неплохо всё-таки к нахимовцам катануть…

В это время он якорь бросил и мне не ответил. Я всё смотрел на тот берег, а он удочку разматывал.

Он удочку забросил, а я хотел воду рукой зачерпнуть и чуть лодку не перевернул.

— Не производи шум! — заорал он.

Я встал, чтобы шум не производить, а лодка так закачалась, что я чуть в воду не свалился.

— Ну-ка сядь! — орал он. — Ну-ка сядь! Вот чурбан! Не смей мне шум производить!

Он стал вытаскивать якорь и всё повторял, что в этом месте теперь нет смысла рыбу ловить, она вся ушла.

Мы уплыли в другое место, а я всё думал, как бы на тот берег к нахимовцам попасть.

Он снова бросил якорь.

Я старался шума не производить и сидел не двигаясь.

Но рыба не ловилась.

— Чего же это такое, — сказал я, — никакого шума нет, и рыбы нет…

Он во все глаза на свой поплавок глазел, а мне надоело на него глазеть, раз ничего с ним не случается.

— Никакой тут рыбы нету, — сказал я, — всё ясно…

Он глаз с поплавка не спускал и молчал.

— Да где же рыба! — говорю. — Нету никакой рыбы!

Он на меня посмотрел и спрашивает:

— А?

— Хорошо бы на тот берег, — говорю, — поехать, раз рыбы нет.

В это время его поплавок под воду ушёл, а он как раз со мной разговаривал. Он дёрнул, да поздно. Весь червяк рыба съела и ушла.

Он как закричит:

— Если ты мне ещё про тот берег скажешь, я не знаю, что тебе сделаю!

Насадил он нового червяка, забросил и сидит, опять на свой поплавок смотрит. Только он в другую сторону забросил, и мне не видно стало поплавка, и я осторожно пополз, чтобы поплавок увидеть. И тут я рукой банку с червями задел, и она в воду бултыхнулась. Я не знал, что это за банка такая, и ползу себе дальше как ни в чём не бывало.

Он ко мне спиной сидел.

Повернулся и как заорёт:

— Что ты наделал!

А я сразу не понял, что это банка с червями, и говорю:

— Какая-то коробочка упала…

— Немедленно, — кричит, — убирайся от меня! Уходи сейчас же! Тут же уходи! Сматывайся сию минуту! Сию секунду проваливай!

— Да как же я сию секунду уйду, если вокруг вода…

Он стал грести изо всех сил к берегу, и всё ругался, ругался, и кулаком мне грозил, и себя ругал за то, что взял меня, а я только делал виноватое лицо — чего же я мог ещё сделать!

Я ему даже «до свидания» не сказал, выпрыгнул из лодки и пошёл.

А он мне вдогонку крикнул:

— Дурень несчастный, тунеядец, балбес!

Я повернулся и кулаком ему погрозил. Какое он имеет право меня разными словами обзывать!

Я и говорю Матвею Савельичу:

— Плохо всё-таки, что у вас нет лодки.

— Плохо, что жены нет, — говорит Матвей Савельич.

— Возьмите да женитесь, — говорю.

— Возьми лодку себе да и сколоти, — говорит Матвей Савельич.

— Как же я сколочу?

— Ты лодку себе сколотить не можешь, а я жизнь свою сколотить не умею. Вот и выходит, что мы с тобой никудышные в жизни люди…

— Да ну, — говорю, — подумаешь — лодка! Это вовсе не значит, что я никудышный.

— А я, по-твоему, никудышный? Если бы никудышный был, такого сада у меня не было бы. Никудышный человек, он куста посадить не может. А колодец? Видал мой колодец? Только с ямщиковским колодцем сравниться может! Сам рыл. Сам копал. А землю на тележке отвозил. А это ж работа. Это ж труд! Да если ещё орден Славы заслуженный во внимание взять, то даже получается, что человек я славный, а не никудышный… Нет, брат, боевой я человек да работящий…

— А я в этом году все пятёрки получил, — сказал я.

— Вот и получается, — сказал Матвей Савельич, — что мы с тобой люди достойные, славные. Только нам маленько не везёт…

— Мне ужасно не везёт, — сказал я.

— А если вникнуть, — сказал Матвей Савельич очень задумчиво, — то каждому человеку, по моему мнению, в чём-то не везёт. Это если подумать. А кому больше везёт, а кому меньше, это и понять-то невозможно. А те, кому кажется, будто им везёт особенно, так они в этом ошибаются, потому что не подумали…

— Вот у нас в классе один мальчишка был, — говорю, — вот ему здорово везло! Что знает, то его учительница и спрашивает. Всегда пятёрки получал. Только он в прошлом году в речке утонул…

Матвей Савельич так на меня посмотрел — я сразу понял, что глупость сказал.

— Да он не совсем утонул, — говорю, — его потом откачали…

— Повезло человеку… — сказал Матвей Савельич.

Почесал он свою бороду и говорит:

— Вот оно что значит — везенье, вещь такая спорная…

Ещё бороду почесал и говорит:

— Вот погоди, управлюсь, сработаю тебе лодчонку, да такую, что сама без вёсел и паруса плыть будет…