Тикако сидела откинувшись, чуть приподняв левое плечо, как на уроке, когда она внимательно следила за действиями ученицы.

— Да, очень грустно… В теперешнем мире мягкие, ранимые души не выдерживают… Вот и ваша мама умерла, увял последний нежный цветок.

— Ну, не такая уж она была мягкая…

— Как горько ей, наверно, было оставлять вас одну-одинешеньку.

Фумико не поднимала глаз. Ее пухлые губы были крепко сжаты.

— Я думаю, вам действительно очень одиноко, — продолжала Тикако. — По-моему, самое время возобновить занятия чайной церемонией.

— Я, знаете ли, уже…

— Поймите, это очень отвлекает!

— Да, но сейчас я в несколько другом положении. Чайная церемония мне уже ни к чему.

— О-о, зачем вы так говорите?! Не надо принижать себя! — Тикако картинно воздела руки, до этого спокойно лежавшие на коленях. — Сезон дождей прошел, вот я и пришла в этот дом. И знаете для чего? Откровенно говоря, хотелось посмотреть, в каком состоянии чайный павильон. — Она мельком взглянула на Кикудзи. — Не составите ли вы мне компанию, Фумико-сан?

— Даже не знаю…

— С вашего позволения возьмем для церемонии сино — в память вашей матушки.

Фумико наконец подняла глаза и взглянула на Тикако.

— Поговорим, побеседуем, вспомним маму.

— Пожалуй, не стоит. А то я еще там расплачусь.

— А почему бы и не поплакать? Поплачем вместе. Ведь скоро у Кикудзи-сана появится молодая жена, и кто знает, может быть, мне будет заказан вход в чайный павильон. А у меня с ним столько хорошего связано… — Тикако улыбнулась и неожиданно строгим тоном добавила: — Конечно, если сговор останется в силе и свадьба Кикудзи-сана с Юкико Инамура состоится.

Фумико кивнула. На ее лице ничего не отразилось. Лишь крайняя усталость была заметна на этом лице, так похожем на материнское.

Кикудзи сказал:

— Зачем вы так говорите? Это нехорошо по отношению к Инамура-сан. Ведь ничего еще не решено.

— Я и сказала — если все останется в силе, — возразила Тикако. — «У доброго дела много помех» — правильная поговорка, так оно обычно и бывает. А пока никакой ясности нет, вы, Фумико, считайте, что ничего и не слышали.

— Хорошо! — Фумико опять кивнула.

Тикако, позвав служанку, пошла убирать чайный павильон.

— Осторожно, тут в тени листва еще мокрая, — донесся из сада ее голос.

— Утром, когда я вам звонил, вы, наверно, слышали в трубку, какой здесь был дождь, — сказал Кикудзи.

— Разве можно услышать дождь по телефону? Не знаю, я не обратила внимания… Нет, правда, разве можно услышать в трубку такие вещи — шум дождя в вашем саду?

Фумико взглянула на Кикудзи, потом перевела взгляд на сад.

За кустами и деревьями шуршал веник — это Тикако подметала чайный павильон.

Кикудзи тоже посмотрел на сад.

— И я, наверно, не слышал, как шумит дождь у вас. Но дождь был очень сильный, и мне потом начало казаться, будто я слышу.

— Да, настоящий ливень! И гром был ужасный!

— Вы сказали по телефону, что сильно ударило.

— Знаете, как странно… Оказывается, дети даже в мелочах порой похожи на родителей. Помню, когда я была маленькой, мама в грозу, как только грянет гром, прикрывала мою голову рукавом кимоно. А летом, выходя из дому, всегда смотрела на небо — не собираются ли тучи… И я точно так же… Когда гремит гром, мне хочется закрыться рукавом.

Фумико немного смутилась, стыдливо сжала плечи.

— Я принесла чашку сино, — сказала она и вышла в переднюю.

Вернулась, поставила чашку перед Кикудзи, но обертку не развернула.

Однако, видя, что Кикудзи не решается дотронуться до свертка, придвинула сверток к себе, развернула бумагу и вынула чашку из футляра.

— Кажется, ваша мама любила те две чашки, парные, работы Рёню… И пила из них чай ежедневно, — сказал Кикудзи.

— Да, но чаще все-таки пользовалась этой. Говорила, что в черной и красной чашках теряется зеленый цвет чая.

— А ведь верно! На черном и красном фоне зеленый цвет теряет свою прелесть.

Кикудзи все не решался взять в руки вынутую из футляра чашку, и Фумико сказала:

— Наверно, это неважное сино.

— Нет, что вы!

Но он все еще не решался взять чашку.

Белая глазурь, как и говорила утром по телефону Фумико, была с едва заметным красноватым оттенком. Красный оттенок словно бы проступал откуда-то изнутри.

У верхнего края был виден легкий коричневатый налет. В одном месте бледно-коричневый цвет чуть-чуть сгущался.

Наверно, этого места касались губы и от постоянных прикосновений глазурь немного испортилась и пропиталась чаем.

Кикудзи смотрел на это место, и оно постепенно начало казаться ему красноватым.

Неужели это действительно след от губной помады, как сказала Фумико?

На внутренней стороне чашки в этом месте тоже был заметен бледный красновато-коричневый налет.

…Цвет слинявшей губной помады… Цвет увядшей, высохшей алой розы… И… цвет крови, давным-давно капнувшей на белоснежную поверхность… Сердце Кикудзи забилось сильнее.

И в то же время опять его охватило болезненно-острое желание. Какой ужас, подумал он, какая грязь!..

На чашке были нарисованы синевато-черные широкие листья какой-то травы. В некоторых местах рисунок слегка побурел.

Простой, реалистический рисунок заглушал в Кикудзи нездоровую чувственность. И строгая форма чашки тоже.

— Прелестно! — сказал он и наконец взял чашку в руки.

— Не знаю, я плохо в этом разбираюсь… Но мама очень ее любила, постоянно пила из нее чай.

— Да, для женщины она, безусловно, хороша. Для женщины…

Кикудзи сказал это и почувствовал: мать Фумико была женщиной, и для него и вообще…

Зачем Фумико принесла ему эту чашку? Да еще со следами от губной помады матери?

Что это — наивность или душевная черствость?

Кикудзи держал чашку в ладонях, но старался не касаться того места, где виднелся странный след.

— Фумико, уберите ее, пожалуйста! А то Куримото начнет ее разглядывать, и тогда разговоров не оберешься.

— Хорошо.

Фумико положила чашку в футляр, завернула и вышла в переднюю.

Конечно же, она хотела подарить ему эту чашку! Для того и принесла. Но упустила подходящий момент, а может быть, решила, что сино ему не понравилось.

Вошла Тикако.

— Кикудзи-сан, вы не дадите кувшин госпожи Оота?

— А может, обойдемся нашим? Тем более, что у нас в гостях Фумико-сан.

— Вот странно! Именно потому, что Фумико-сан здесь, я и хочу взять тот кувшин. Мы же хотели поговорить, вспомнить ее мать. Кувшин ведь подарок… В память о покойной…

— Но вы же ненавидите госпожу Оота! — внезапно сказал Кикудзи.

— Ненавижу? Вот уж неправда! Просто мы не сходились характерами. Да и как можно ненавидеть покойника?.. Конечно, мы не симпатизировали друг другу, это верно. Опять же из-за несходства характеров. И потом я ее ведь видела насквозь…

— Кажется, видеть насквозь — ваша специальность.

— Если боитесь, прячьте от меня свою душу. Вот и все!

Вернулась Фумико. Она села неподалеку от порога. Тикако обернулась к ней, слегка вздернув левое плечо.

— Фумико-сан, дорогая, давайте уговорим хозяина дома дать нам для чайной церемонии сино вашей матушки.

— Да, пожалуйста, Кикудзи-сан! — сказала Фумико. Кикудзи вынул из стенного шкафа кувшин.

Засунув за оби сложенный веер, Тикако взяла кувшин и пошла в чайный павильон.

— Знаете, я испугался, когда утром позвонил вам по телефону и услышал, что вы переехали. Неужели вы одна справились и с продажей, и со всем остальным?

— Да. Одна. Но мне повезло. Дом купил наш знакомый. Он жил в Ооисо в маленьком доме. Хотел со мной поменяться, но я предпочла продать дом. Жить одной, даже в маленьком доме, как-то неуютно. Снимать комнату — куда меньше хлопот, особенно когда ходишь на работу. А пока что я нашла приют у подруги.

— Вы уже устроились на работу?

— Нет еще. Когда встал вопрос о работе, оказалось, я ничего толком не умею. — Фумико улыбнулась. — Ведь и к вам я собиралась зайти уже после того, как куда-нибудь устроюсь. А то грустно как-то приходить в гости и бездомной и безработной, когда ничего не делаешь, попусту болтаешься.