Они поднялись на холм, находившийся по другую сторону храма Энкакудзи, зашли в гостиницу и там поужинали. Просто ничего другого не оставалось делать — госпожа Оота говорила и говорила без конца, все глубже погружаясь в воспоминания, а Кикудзи слушал и не мог ее прервать. Наверно, смешно, что он вообще стал ее слушать, но госпожа Оота этого не чувствовала, ей хотелось рассказывать Кикудзи об его отце, и говорила она с большой теплотой. Теплота постепенно распространялась на Кикудзи, и вскоре он почувствовал себя окутанным нежностью и невольно проникся симпатией к госпоже Оота.

А еще он почувствовал, что отец, наверно, был с ней счастлив.

Эта обволакивающая нежность… Она была тому причиной… И если случилось что-то дурное, оно началось с этой самой нежности. Кикудзи упустил момент, когда он еще мог освободиться от госпожи Оота, а упустив, весь отдался приятной душевной расслабленности.

И все-таки в его душе, где-то на самом донышке, оставался горький осадок. И наверно, пытаясь освободиться от него, он и заговорил о Тикако и о дочери Инамуры.

Но его горечь оказалась слишком ядовитой. В Кикудзи начало подниматься отвращение к самому себе. И все же раскаиваться было нельзя: раскаяние только увеличит омерзение, и тогда он наговорит кучу гадостей госпоже Оота.

— Давайте забудем обо всем, — сказала госпожа Оота. — Ничего не произошло. Ничего не было.

— Правильно! Просто вы вспомнили отца…

— Боже мой!

Она оторвалась от подушки и изумленно взглянула на него. От слез и от лежания лицом вниз веки ее покраснели. Даже белки стали мутноватыми. Но в ее расширенных глазах Кикудзи заметил легкую тень недавней расслабленной умиротворенности.

— Мне даже и возразить нечего… Жалкая я женщина!

— Лжете! Все вы забыли! — Кикудзи грубо распахнул ее кимоно, обнажая грудь. — Впрочем… у вас ведь нет родимого пятна. Было бы — не забыли. Такие вещи остаются в памяти…

Кикудзи сам удивился своим словам.

— Не надо, не надо! Не разглядывайте меня! Я ведь уже не молодая…

По-звериному вздернув верхнюю губу, он прильнул к ее груди.

И снова накатились волны.

Потом он спокойно уснул.

В его сон ворвалось щебетание птиц. Ему показалось, что впервые в жизни птицы пели при его пробуждении.

Наверно, утренний туман омыл зеленые деревья. Наверно, потом он вошел в его голову и тоже все промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли.

Госпожа Оота лежала спиной к Кикудзи. Когда же она повернулась на другой бок?.. Приподнявшись на локте, он осторожно, почему-то ужасно смущаясь, заглянул в лицо спящей, расплывавшееся в светлом сумраке.

Прошло примерно полмесяца после чайной церемонии у Тикако. И в один прекрасный день дочь госпожи Оота нанесла визит Кикудзи.

Он засуетился. Проведя девушку в гостиную, вышел в столовую, открыл буфет и сам разложил на блюде пирожные. Но это его не успокоило. Он никак не мог понять, пришла Фумико одна или с матерью. Может быть, госпожа Оота не отважилась войти в его дом и ждет на улице?

Когда Кикудзи вернулся в гостиную, девушка поднялась с кресла. Ее лицо было опущено, полные губы крепко сжаты, нижняя, чуть выступавшая вперед губа казалась тонкой.

— Простите, что я заставил вас ждать.

Кикудзи прошел за спиной девушки и раздвинул стеклянные двери, выходившие в сад.

Проходя мимо нее, он почувствовал едва уловимый запах стоявших в вазе белых пионов. Фумико сжалась, ссутулилась, словно боясь распрямить свои круглые плечи.

— Прошу вас, — сказал Кикудзи и первым опустился в кресло.

Он вдруг совершенно успокоился — очень уж знакомой показалась ему Фумико, знакомой по сходству с матерью.

— Я понимаю, что веду себя неприлично, — сказала она, не поднимая головы. — Я не должна была приходить к вам…

— Ну что вы!.. Я рад, что вы без труда отыскали мой дом. — Да…

Кикудзи вспомнил — ведь она же во время бомбежек провожала домой его отца!

Он чуть было не сказал об этом, но удержался. Только посмотрел на нее.

И ему вдруг стало тепло, как от летней воды — на него снова нахлынули волны госпожи Оота. Он подумал о ней: как бездумно и нежно — вся целиком — она отдалась ему… И как он был умиротворен…

Из-за этого, из-за тогдашней умиротворенности, ему было сейчас легко с Фумико. Напряжение совсем прошло, но он все же не осмелился заглянуть девушке в глаза.

— Я… — сказала она и, замолчав, подняла голову. — У меня к вам просьба… Я пришла из-за мамы…

Кикудзи затаил дыхание.

— Прошу вас, простите мою мать!

— Что?.. Простить?.. Но за что?.. — В голосе Кикудзи прозвучало неподдельное изумление. Но через секунду он догадался, что госпожа Оота была откровенна с дочерью. — Уж если кого-то надо прощать, то, наверно, меня, — добавил он.

— Нет, нет! Вы простите ее!.. И за вашего отца тоже…

— Ну, если уж об этом речь, то это я должен просить прощения. А так кому же прощать? Ведь моей матери уже нет в живых.

— Да, но… Я подумала… может, это моя мать виновата, что они так рано умерли… и ваш отец и ваша мама… Я об этом и ей сказала.

— Ну и напрасно! Пожалели бы вы свою мать, она тут ни при чем.

— Если бы моя мать умерла раньше, наверно… для всех было бы лучше…

Фумико, должно быть, в этот момент испытывала мучительный стыд. Кикудзи догадался — ведь она говорит о нем! Каким оскорблением, каким унижением был для нее этот случай!

— Прошу вас, простите ее, простите! — повторила она в безумном отчаянии.

— Какое тут может быть прощение! Я благодарен вашей матери, — ясно и твердо сказал Кикудзи.

— Это она, она во всем виновата! Моя мать ужасная женщина!.. — Голос девушки дрожал, она глотала слова. — Не обращайте на нее внимания! Оставьте ее, забудьте о ней, умоляю вас!

Кикудзи понял, какой глубокий смысл вкладывала Фумико в слово «простить» — не только не винить, но и забыть, не трогать, не тревожить.

— И еще… пожалуйста, не звоните ей больше по телефону!

Она залилась краской и, словно пытаясь побороть отчаянный стыд, подняла голову и прямо посмотрела в лицо Кикудзи. В ее глазах стояли слезы. Но в этих глазах с огромной яркой радужной оболочкой совсем не было ненависти — только немая мольба.

— Я все понимаю, — сказал Кикудзи. — Простите меня!

— Умоляю вас!..

Краска, все больше заливая ее лицо, теперь потекла вниз, на светлую длинную шею, добралась до белой отделки ворота, подчеркивавшей красоту этой шеи.

— Мать обещала вам прийти и не пришла. Это я ее не пустила… Она не слушала меня, порывалась уйти, но я обняла ее и не пускала… Все время держала…

Голос девушки звучал уже более спокойно, словно ей стало немного легче.

Через три дня после той ночи Кикудзи позвонил госпоже Оота. Чувствовалось, что она страшно обрадовалась. Они условились встретиться в кафе, но она не пришла.

Больше он не звонил и не видел ее.

— Потом мне стало очень жалко маму. Но в тот момент я была сама не своя, ни о чем не думала, хотела лишь ее удержать. А она так плакала. Говорит — если ты меня не пускаешь, позвони сама, скажи, что я не приду… Я хотела позвонить, взяла трубку, а голоса нет… А она смотрит на аппарат и плачет, плачет. Наверно, вы ей виделись, Митани-сан… Такая уж она у меня, моя мама…

Оба немного помолчали, потом Кикудзи спросил:

— А почему тогда, после чайной церемонии, вы ушли? Вы же знали, что ваша мать специально осталась… из-за меня…

— Мне хотелось, чтобы вы с ней поговорили, чтобы поняли, что моя мать не такой уж плохой человек…

— Не плохой?! Что вы, она хороший человек, слишком даже хороший.

Девушка потупилась. Небольшой, хорошей формы нос, крупные полные губы. И овал лица нежный, округлый, как у матери.

— Знаете, я иногда думал о вас… Мне ведь было известно, что у госпожи Оота есть дочь, вот я и фантазировал, как мы будем с этой девочкой разговаривать о моем отце…

Фумико кивнула.

— Я тоже иногда об этом думала.