Так решилась Пашкина судьба. Крыло у него было перебито несильно. Шитов крепко забинтовал его, и через некоторое время оно совсем зажило.

Первые недели Пашка не вылезал из своего угла. Со страхом смотрел он вокруг, слушал разноголосый шум хозяйского двора. Наглые куры то и дело подходили к сетке, заглядывали внутрь, а петух бессовестно орал над самым Пашкиным ухом. Во дворе было столько всякой живности, что у Пашки поначалу голова шла кругом: визжали и носились по двору несколько грязных поросят, серая кошка с выводком котят гоняла воробьёв и кур, утром и вечером мимо Пашкиной клетки проходила громадная корова Малинка. Но самым страшным были собаки — одна большая и две маленькие. Они всё время норовили подобраться к Пашке, лаяли и скалили зубы.

Оживал Пашка только на рассвете, когда тих и пуст был двор. Рядом, над Амуром, часто кричали пролетающие гусиные стаи, и Пашка отчаянно звал их во весь свой мощный и чистый голос. Но гуси летели мимо. А скоро и вовсе исчезли — подались к своим гнездовьям на север.

Правда, какие-то птицы, похожие на его сородичей, появлялись то и дело на дворе. Но разве это были настоящие гуси?! Большие, толстые, пёстрые, с жёлтыми клювами, они и не думали летать, только гоготали, просили есть и ссорились между собой. И Пашка возмущённо шипел в ответ.

Постепенно Пашка привык к Николаю, который кормил его, наливал в тазик чистую воду и ласково разговаривал с ним. Случалось, Николай уезжал в тайгу, и тогда корм Пашке бросала Нина. В ответ на Пашкино шипение она ворчала:

— У-у, змей! Всё равно осенью зажарим, узнаешь у меня!

И всегда забывала сменить грязную воду в миске.

Пришли жаркие долгие летние дни. Целыми днями в реке купались ребятишки. Ещё недавно по-весеннему дымчатые, сопки вокруг посёлка стали густо-изумрудными — буйно и скоро поднимались амурские цветы и травы. Птицы замолчали, все были заняты подрастающими птенцами. И только на хозяйском дворе царило обычное оживлённое безделье. Котята у серой кошки стали совсем большими и всё время сидели у Пашкиной клетки. Собаки целыми днями валялись в тени, высунув красные языки, и почти не лаяли.

А Пашка так скучал и страдал от одиночества, что однажды в ответ на гоготание дворовых гусей подал свой звонкий, сильный и злой голос. Гуси сразу же насторожились.

Гусиную семейку возглавляла старая гусыня. Даже гусак Яшка слушался её. Пятеро их гусят, вылупившихся ещё в начале весны, стали уже большими и самостоятельными. Четверо были толстыми и пёстрыми, а самая маленькая гусыня — белой, без единого пятнышка. Николай звал её Белкой.

Четыре Белкиных братца — Желтоклюв, Куцый, Толстяк и Храбрый были очень вздорными молодыми гусаками. Выходя за ворота, они постоянно затевали драки с другими гусиными семействами, то и дело ссорились между собой и ругались со своими родителями. Они считали себя взрослыми, и им не хотелось слушаться родителей. Но старая гусыня не зря так долго жила на свете: была она хитра, увёртлива и умна. К тому же каждый год у неё появлялись красивые здоровые гусята. А иначе разве стала бы их держать практичная и строгая жена Николая Шитова?

Гусыня при помощи верного Яшки частенько устраивала своим непослушным сыновьям взбучку. Лишь одна Белка не участвовала в их скандалах, но ей частенько доставалось от самой хозяйки.

— И в кого уродилась такая мелкая да тощая? Да… видно, стареют твои мамаша с папашей… — рассуждала Нина, подумывая о том, не обзавестись ли молодой и породистой парой гусей.

Странная птица домашний гусь. Как воспоминание о диких предках остались у него большие широкие крылья. Но никогда не манит гуся небесный простор. Он лениво бродит по земле, и порой для полного удовольствия хватает ему и грязной деревенской лужи.

А вот Белка была исключением. Сколько раз с гортанным торжествующим криком Белка срывалась вниз с высокого берега и летела некоторое время над водой.

Обычно и остальные гуси поддавались её восторгу: громко крича, спрыгивали с обрыва и, с треском хлопая крыльями, тяжело плюхались в воду.

А когда Белка видела пролетающих над Амуром диких гусей, больше всего на свете ей хотелось улететь вместе с ними. Но она лишь с тоской вслушивалась в их ясные звонкие крики.

Однажды утром Желтоклюв, самый крупный из гусят, поссорился со старым гусаком. Остальные Белкины братья и гусыня подняли страшный шум. И когда раздался голос дикого гуся, все оторопело замолчали, лишь одна Белка тут же ответила ему радостно и робко.

Переговаривающихся гусей услышал Шитов и решил выпустить гуменника к своим домашним. Вот только перья на одном крыле надо срезать. А то ещё улетит ненароком.

Все гуси, кроме Белки, тут же нагнули шеи и со свистом зашипели. Рядом с ними Пашка казался даже маленьким. Но не успел Желтоклюв цапнуть Пашку своим угрожающе раскрытым жёлтым клювом, как тут же опрокинулся на спину от удара сильного Пашкиного крыла. Защищая своего гусёнка, набросились на Пашку старые гуси, а с ними Толстяк, Храбрый да Куцый, но, не в пример им, неуклюжим, гуменник был стремителен и ловок, бил метко и клевал больно.

Увидев гусиную свару, Шитов даже языком прищёлкнул:

— Ну даёт! Сам чёрт с ним не сладит! — и всё же разогнал гусей в разные углы. — Ничего, свыкнетесь…

Побитый и отверженный, серый гусь отошёл к своей клетке, которая казалась ему более привычной, чем этот негостеприимный двор.

Что за странные эти гуси, такие большие и, казалось бы, сильные, а на деле!.. Не годятся в подмётки даже самому слабому гуменнику из его дикой стаи… Быть может, так думал серый гусь Пашка, презрительно и гордо поглядывая на гусей тёмным глазом. И когда к нему вдруг приблизилась маленькая белая гусыня, он хотел злобно зашипеть на неё, но она так беспомощно прикрыла глаза и съёжилась, что он остановился. А она была красивая: маленькая, белая-белая, как снег. И главное, она не хотела ему зла.

Так Белка и Пашка подружились.

Катилось к концу жаркое и доброе лето. В палисадниках возле домов понурили отяжелевшие головы ещё недавно весёлые подсолнухи. В тайге зрела разная ягода. На болота всё чаще выбирались медведи — полакомиться сочной фиолетовой голубицей. По усыпанному галькой берегу реки бегали кулички-фифишки, уже начавшие свой путь на юг из далёких северных тундр. Речная вода ещё не остыла, и по утрам белый, как парное молоко, туман клубился над Амуром, иногда покрывая собой и Пашкино, и противоположный берег, на котором мохнатой изумрудной громадой высилась сопка, похожая на приготовившуюся к прыжку рысь.

Пашка вполне свыкся со своей жизнью и с гусиной семьёй, в которую он невольно вошёл. Как и все на свете гуси, Пашка был стайной птицей, не было для него ничего тяжелее, чем одиночество. А теперь он был не одинок, с ним была Белка, и он мог постоять, если понадобится, и за неё и за себя.

На пастбище за посёлком разные гусиные семьи часто объединялись, бродили одной большой стаей. А Пашка с Белкой всё время держались в стороне или уплывали далеко по Амуру. Среди бегущей куда-то воды Пашке часто казалось, что он свободен. Но увы, предусмотрительно подрезанное крыло не давало ему улететь туда, куда неотступно стремилось его сердце. И рядом плавала Белка, которая тоже не могла подняться с ним в небесные дали, хотя у неё и были большие крылья. Единственное, что они могли, — это срываться вниз с высокого берега. Они летели, крыло к крылу, наслаждаясь недолгим мигом полёта, и их крики всегда будоражили гусей.

Шитов радовался, что дикий гусь прижился у него, и если бы не пилила его Нина, то всё было бы прекрасно. А она, как нарочно, невзлюбила серого гуся, да и Пашка отвечал ей тем же. Если Николай мог кормить его с рук, то на Нину гусь всегда злобно и высокомерно шипел, и злоба эта рождала с другой стороны удвоенную злобу.

— Ну вот что, муженёк, — как-то за обедом решительно сказала Нина, — ты хочешь, чтобы твой дурацкий гусак всех наших и соседских гусей с собой увёл?! Осень на носу, он скоро беситься начнёт. Уплывёт и остальных уведёт! Мне эту Белку не жалко, что с неё возьмёшь… А вот другие… Хватит, побаловался. Давай-ка всё же его на жаркое. Вон смотри, отъелся на дармовом-то!