Принесла из селения курицу. Уже обезглавленную и ощипанную. Утром, когда она заявилась к соседке отдавать телегу, та предложила ей весьма выгодный обмен: пару лет получать мясо и птицу за то, что ее хату займет старший сын соседки с молодой женой. Мира все равно не собиралась туда возвращаться. В последнее время ей все труднее находиться среди людей.

Чужестранец снова заснул, и Мира воспользовалась этим, чтобы сменить повязки. Рана как будто затягивалась. Но вот долгое пребывание на холоде все-таки дало о себе знать. Моноец стал кашлять. Сперва понемногу, но к вечеру разошелся так, что вскакивал, сгибаясь пополам. Тут же хватался за раненый бок и без сил валился на лежанку, несколько раз лишался чувств. Уже отступивший жар снова завладел телом. Мире казалось, что в доме появилась еще одна печь.

Пришлось искать рецепт подходящего снадобья в книге, которую Драгана собственноручно заполняла. Мира еще плохо читала, знахарка научила ее перед самой смертью. Но все же, потратив довольно много времени, она нашла несколько вариантов. Всю ночь металась от печи, где булькали необходимые отвары, к больному, которого то и дело нужно было обтирать влажными тряпками, чтобы он не сгорел почти в прямом смысле этого слова. Только к рассвету смогла напоить его результатами своих трудов.

Женщина оказалась так вымотана, что даже не смогла добраться до полатей. Уснула прямо на полу, возле чужака, положив голову на краешек его лежанки. Еще несколько дней назад она ни за что не решилась бы на такое, но теперь почему-то не испытывала такого ужаса перед этим чужестранцем.

Утром не сразу сообразила, где находится. Еще не привыкла к этой хате. Мужчина спал. Кожа его ощущалась даже слишком холодной, но кашель ушел, дыхание — не такое тяжелое. Но самое странное то, что Мира лежала рядом с ним! Наверное, во сне перебралась с пола на более мягкую поверхность. Раненый даже немного подвинулся. Северянка недовольно покачала головой сама себе и готова была, скидывая остатки сна, идти готовить завтрак, когда в дверь постучали.

Сперва она убеждала себя, что это только почудилось, но стук повторился. Он становился все настойчивее. Сердце забилось загнанной пташкой. Она никак не ожидала, что к ней могут прийти. Взгляд ее метался по комнате. Она заметила, что моноец тоже проснулся. Его взгляд казался серьезным и сосредоточенным, будто он не спал до этого вовсе. Мира заметила его непроизвольный жест: чужак потянулся рукой к тому месту, где раньше висели ножны. Конечно, Мира давно их сняла и спрятала вместе с ножом за печью.

— Мирослава, открой, поговорить нужно! — раздалось снаружи.

Женщина наконец подхватилась, испуганно поглядела на мужчину и приложила палец к губам, надеясь, что он поймет жест. Кажется, тот все прекрасно понимал сам, потому что кивнул. Она закрыла его пологом, который в случае надобности перегораживал помещение на две части. И, глубоко дыша, чтобы усмирить расшалившееся сердце, пошла отпирать.

— Что долго так? Спала что ль? — неприветливо встретила ее одна из бывших соседок. — День, поди, давно начался.

Мира стояла в дверях, поправляя косу, которую так и не расплела перед сном.

— Чего тебе, Деяна?

Она всегда недолюбливала не в меру любопытную и чересчур болтливую женщину — почти ее ровесницу, лишь на пару лет старше. Но та предпочла не заметить, что ей здесь не рады, и прошмыгнула мимо Миры в дом. Та кинулась следом.

— Войко просил еще отвара твоего, помогает ему и другим нашим. Только выпили уж все.

— А почему тебя отправил? — недоверчиво покосилась на селянку, которая во все глаза рассматривала пучки трав, и одновременно ногой тихонько задвигала глубже под лавку сапоги монойца. Она вовсе не горела желанием объяснять сплетнице, откуда у нее в доме мужская обувь, к тому же принадлежащая явно не северянину.

— Так я сама предложила, дай, думаю, проведаю, как ты обосновалась здесь.

— Спасибо, замечательно, — сдержанно заметила Мирослава, ища глазами, куда бы налить отвар. Ночью она приготовила и его. Все равно он еще требовался чужаку.

Кажется, Деяна поняла, в чем проблема, и стукнула себя по лбу.

— Я ж принесла тебе молока! — она извлекла из сумки два кожаных сосуда. — Вот, перелей и сюда налей.

Кажется, женщина прекрасно обо всем осведомлена. Пока Мира возилась с молоком, переливая его в кувшин, пока мыла фляги, соседка хотела уже без спроса заглянуть за полог. Заметив это, Мира чуть не поседела, понимая, что не успевает ее остановить. Но из-за занавеси откуда ни возьмись выскочила огромная серая крыса и, пробежавшись маленькими лапками прямо по ногам перепуганной селянки, убежала в сени. Деяна взвизгнула и вскочила на лавку. При этом Мира готова была поклясться, что услышала смех Драганы. Мирослава, тщательно пряча улыбку, мысленно поблагодарила почившую хозяйку жилища. Тут никогда ни крыс, ни мышей не водилось. И эта появилась не просто так.

Когда знахарка наполнила бурдюки отваром, Деяна не задержалась ни одного лишнего мига. С опаской слезла с лавки и, поблагодарив, поспешила в селение.

Мирослава все переживала, что чужестранец может выдать себя, кашлянув или чихнув в самый неподходящий момент, но все обошлось. Она тщательно заперла за незваной гостьей двери и раскрыла полог. Мужчина сидел, привалившись к стене. Наверное, это все, на что он сейчас способен — встретить опасность хотя бы не лежа. Он смотрел на хозяйку дома очень серьезно, прищурив и без того узкие глаза.

— Все хорошо, — сказала она больше себе, чем ему, но великан кивнул, будто понял смысл этих слов, и с глухим стоном улегся.

Так прошло еще несколько дней. Чужаку становилось то лучше, то хуже. Лихорадка не хотела покидать его тело. Несмотря на заговоры, настойки и отвары, ему было худо. А в моменты, когда становилось лучше, он просто лежал, глядя в потолок. За все время, проведенное рядом, моноец не произнес ни слова. Не то, чтобы Миру это беспокоило, она все равно не поняла бы ни слова. В какой-то степени она даже радовалась этому молчанию, ведь звуки монойской речи пугали ее. Глубокие, гортанные, резкие. Язык походил на народ, который им пользовался: грубый и страшный, леденящий кровь. И все же она не привыкла так долго молчать, а разговаривать сама с собой не могла, стеснялась при постороннем.

Поэтому в очередной раз, когда великан забылся в горячке, а она пыталась не допустить, чтобы его тело нагрелось еще больше, Мира запела. Она тихо мурлыкала колыбельную, с помощью которой мать колыхала ее, а потом и младших и братьев.

Мужчина подергивался в беспокойной дреме, страдая от жара, но как только первые звуки ее голова донеслись до него, стал успокаиваться. Воодушевленная Мира продолжила петь, пока он не задышал глубоко и ровно. Ей даже показалось, что эта простенькая мелодия, передающаяся из поколения в поколение, подействовала на больного не хуже заговора.

В следующий раз она завела незамысловатый мотив сама себе, когда села чинить прохудившуюся одежду. Напевала под нос, думая о том, что до того, как начнется настоящая зима, нужно позаботиться о дровах. Тех уже почти не осталось. На это уйдут последние скудные запасы, которые еще оставались после продажи лошади, но ничего не поделаешь. Без дров здешние морозы она не переживет. А еще этот… Не зря монойцы никогда не появлялись зимой — знали, что погода слишком сурова. А еще волки. В снежное время от них спасу нет. Нужно будет обновить изгородь вокруг дома, иначе она и с хаты выйти не сможет после захода солнца. А ведь уже темнеет быстро.

Увлекшись мыслями, северянка замолчала. Мелодия прервалась.

— Спой еще, — раздался хриплый низкий голос.

Мира уронила шитье, оглядываясь. Но в хате, кроме нее и монойца, никого не оказалось. Она непонимающе на него уставилась. До этого он все время лежал, бесцельно глядя в пустоту, теперь же смотрел прямо на нее внимательно и даже… нежно, с мольбой. У Миры захватило дух от такого взгляда.

— Пожалуйста, — вновь подал голос он, закашлялся, прочистил горло и снова добавил: — Спой еще.