Женщина подскочила, ловя воздух ртом. Ответить что-то не получалось. Наверное, ее так не удивило бы, если бы она вдруг заметила, что у чужака выросли рога или копыта. Но он говорил на ее родном языке! На том, который использовали ее родители, деды и прадеды! Она уже смирилась с тем, что, ухаживая за ним, предает свой род. Что из-за своей слабости не смогла опустить поднятое оружие, не смогла убить врага. Но слышать, как он оскверняет ее родной язык, говоря на нем, — оказалось выше ее сил.

Мира почувствовала, что задыхается. Стены словно сужались перед ней, норовя раздавить. Весь воздух разом покинул грудь. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Почти на ощупь она добралась до двери, схватила тулуп с крючка и буквально вывалилась наружу. Некоторое время постояла на четвереньках, приходя в себя, встала и как во сне пошла в лес, не разбирая дороги.

Нет, он не может говорить на ее языке! Не должен! Внутри от этого что-то ломалось и крошилось. Вся ее картина мира рушилась. Она и так уже видела, что моноец не чудовище, какими в ее селении их все представляли. Он ест ту же пищу, что и она, пьет ту же воду, дышит тем же воздухом. Признать, что он говорит на ее языке — увидеть в нем человека. А она не могла себе этого позволить. Он нелюдь, бес, нечистый!

А может, показалось? Может, она, расплачиваясь за свое злодеяние, теряет разум? Но нет, это слишком простое объяснение. Она прекрасно слышала, как он говорит. Чисто, без акцента.

Первое потрясение минуло, и Мира задалась естественным вопросом: откуда он знает ее язык? Ей нужно было узнать ответ. Во что бы то ни стало. Только теперь она заметила, что в лесу уже смеркается. Где-то вдалеке заплакало дитя. Но Мира теперь знала, что никакое не дитя это вовсе, навка зовет. Голос кликал маму. Со всех ног женщина припустила к дому. И чем ближе оказывалась, тем спокойнее ей становилось. Будто знала, что за ней нечисть не последует. И вправду. Вдруг она поняла, что давно не слышала навьих песен. С тех самых пор, как чужак поселился в ее доме. В голову вдруг ударила мысль, что она не закрыла двери! А вдруг кто-то приходил? Да и холод напустила! Совесть больно уколола прямо в сердце. С таким трудом лечила чужестранца, чтобы он снова заболел?

Забежала в хату, переводя дух. Дверь оказалась не заперта, но и не открыта настежь. Печь — натоплена, хотя сегодня она этого еще не делала. Получилось даже слишком жарко. Но мужчине, по всей видимости, было весьма комфортно именно при такой духоте. Она зажгла светильник от уголька из печи.

И застыла: чужестранец лежал нагой. Лишь белые повязки выделялись на смуглом теле даже в таком бледном свете. Моноец лежал на животе, чуть согнув ногу в колене. Только краешек одеяла прикрывал ягодицы, остальное все открывалось ее взору. Она могла рассмотреть каждую мышцу поджарого мощного тела, сильные руки, словно высеченные из камня ноги, черные волосы, разметавшиеся по подушке. Мира знала, что они гораздо более жесткие и толстые, чем ее собственные — мягкие и слегка вьющиеся. Не смогла сдержаться однажды, когда он находился в забытьи — потрогала.

Перед глазами вдруг встала картина их первой встречи: как он без тени стыда рассматривал ее тело, как сжал волосы, как впился пальцами в кожу… Его горячее дыхание так близко к ее коже… И вместо отвращения, которое она должна, обязана испытать, почувствовала уже давно забытое ощущение жара внизу живота. Краска стыда пощечиной ударила в лицо. Мира резко отвернулась, тяжело дыша. Стянула с себя тулуп и, не раздеваясь дальше, полезла на полати, мысленно ругая себя последними словами. Он и ему подобные столько жизней загубили, их мерзкие руки осквернили столько девичьих тел, а она посмела подумать о нем! Да за одну такую мысль она достойна мучительной смерти. Ей не место среди вятичей. Она приняла верное решение, скрывшись от всех в этой глуши. Предательница! Хорошо, что родители уже почили. Мира не смогла бы смотреть в глаза матери и отцу после такого.

Мучительно остро ощущая свою чуждость и никчемность, она смогла погрузиться в тяжелую дрему, только когда небо побелело.

Разбудили женщину странные звуки. На какой-то миг ей даже показалась, что она снова в родительском доме. Рядом сопят младшие братья, а мама возится у печи, готовя завтрак на всю большую семью. Иллюзию укреплял и запах — свежего хлеба. Мира потянулась и замурлыкала от счастья. Она приоткрыла глаза, все еще не до конца очнувшись от сладкого видения.

У печи хозяйничал незнакомый мужчина. В одних штанах, с голым торсом, волосы собраны в короткий хвост. Когда он повернулся боком, Мира увидела большое солнце на груди слева. Воспоминания толчками хлынули в голову. Она даже захныкала от того, насколько жестокая реальность отличалась от ее представлений. Моноец услышал, что она проснулась, и резко повернулся на звук. С его ростом даже запрокидывать голову не пришлось, он и так доставал головой до полатей. Их взгляды встретились. Мира не придумала ничего лучше, чем позорно спрятать голову под подушку. Стыд за вчерашние мысли душил ее.

Видимо, истолковав такое поведение по-своему, моноец натянул рубаху, которую хозяйка уже успела починить, накинул плащ и вышел. В первый раз с тех пор, как находился здесь. Мира удивилась, но в глубине души порадовалась, что старания не прошли даром. Спустилась, привела себя в порядок, умылась, переплела косу. Даже успела порезать еще горячий ароматный хлеб с хрусткой корочкой. При этом не удержалась и сунула кусочек рот. Даже застонала о удовольствия. Как у него получилась такая вкуснота? Это ведь мужчина! Покойный Вторак ни разу за то время, что они прожили вместе, не готовил. Мира поставила в печь горшочек с крупой — к хлебу будет каша. А чужака все не было. Она пыталась не замечать этого чувства, тоненьким колокольчиком звенящего где-то глубоко в душе, но он все продолжал свою песенку: Мира волновалась. Где же чужак?..

Наконец не выдержав, она надела тулуп, обулась и вышла наружу, мгновенно зажмурившись от яркого света. Самый первый снег тонким покрывалом уже запорошил пространство. Перун словно разрезал небо на две ровные части: одну плотно заволакивали тучи, с другой сияло дневное светило. Снежинки медленно кружились, отражаясь на солнце бессчетным количеством холодных огоньков. От этого слезились глаза. Посреди белоснежного двора стояла громадная черная фигура. Мужчина запрокинул лицо к небу.

Мира беззвучно подошла к нему. Но он почувствовал ее присутствие рядом — посмотрел на нее. Он растерянно улыбался. В его глазах стояли слезы.

— Это снег?.. — только и смог выдавить моноец, снова оглядываясь.

Что-то больно кольнуло в ее груди.

— Снег, — с большим трудом подтвердила женщина.

— Не думал, что когда-нибудь увижу его… Это… — он долго не мог подобрать слово. — Это прекрасно.

Чужестранец выставил ладони вперед и пытался рассмотреть снежинки, которые таяли на теплой коже. Это зрелище человека, пораженного красотой такого привычного для нее природного явления, настолько не вязалось с образом безжалостного убийцы и насильника, что Мира зажмурилась, мотая головой.

— Кто же ты?..

Кажется, она сказала это вслух.

— Я — ветер, что гоняет пыль под ногами, что треплет конскую гриву на скаку, что шевелит молодую листву, что толкает облака в небе…

От этих слов у Миры перехватило дыхание, каждое — ножом по сердцу. Но почему ей так больно, она и сама не могла понять. Отчего-то и в мыслях не было, что он говорит неправду. Ветер… А ведь это и вправду отражало его суть. То, что она в нем чувствовала. А мужчина продолжил:

— Мое имя Рейчар.

— Так на твоем языке звучит слово «ветер»? — догадалась она.

Моноец кивнул, все еще любуясь снежинками.

— Как мне называть ту, которая вернула меня из тьмы забвения?

Она даже не сразу поняла, что он говорит о ней. Так красиво у него получалось. Слова знакомы, но вместе складывались в совсем непривычное звучание.

— Мирослава. Мира.

Он все еще не поворачивался к ней, смотрел вдаль, но она увидела, как чуть приподнялись кончики его губ.