В нашем городке не получают газет из Диня. Единственно, кто сможет меня заподозрить, – Филипп. Но я вытащила таблетки из разных коробок, и даже если он спохватится, прочитав газету, – а это маловероятно, – станут ли у нас писать о двух отравленных в соседнем департаменте? Ведь столько людей умирает каждый день.

Уже темнеет, когда все возвращаются. Я зажигаю ночник. Кладу теплый флакон в карман блейзера, натягиваю на голое тело платье с голубыми цветами и перед зеркалом привожу себя в порядок. Я вся заревана, но плевать, что это заметно. Открываю замок, сажусь на постель, и почти тотчас появляется Пинг-Понг. Он здорово обгорел за этот день.

Сев рядом, заявляет, что Микки – ублюдок. Я отвечаю, что все они в семействе одинаковые. Он смеется и рассказывает, что Микки закончил гонку, когда победитель, тулонец, успел вернуться домой. Видит, что я еще не отошла, и говорит: «Бу-Бу не то хотел сказать, что ты думаешь». Я возражаю: «Понятно. Раньше я считала, что это комплимент, но теперь мне ясно, что он обозвал меня шлюхой».

Пинг-Понгу все это поперек горла. Ему неохота ругать брата и ссориться со мной. В общем, он поговорит с Бу-Бу, и тот извинится. Я таю при одной мысли, что Бу-Бу подойдет ко мне, опустив голову, и станет просить прощения. Мечтать мне не воспрещается. На ужине он отсутствует, поскакал к своей отдыхающей.

Глухарка и Микки, как обычно, цацкаются со мной. Смотрим фильм по телеку. Весь этот гадкий вечер не произношу ни слова. Знать бы, где сейчас Бу-Бу, пошла бы его искать, пусть Мари-Лор мне все волосы выдерет. Но я не знаю, где он. Конец эпизода. Смышленая матерь всех скорбящих приносит мое вязанье и насмехается: «Лучше вязать, чем грызть ногти. Тебе ведь не хочется, чтобы твой малыш остался голым?» Кладу вязанье под стул. У меня нет сил отвечать ей.

Понедельник, 12-е.

После полудня мать всех скорбящих отправляется на кладбище. Глухарка спит в своем кресле с открытыми глазами. Я иду в комнату Бу-Бу. Он сидит на постели в цветастых плавках и читает. Прислонившись к закрытой двери, говорю ему: «Прошу тебя, не смотри на меня так». Он глядит так, словно я явилась из преисподней, и роняет: «Если ты немедленно не уйдешь, я сам тебя выставлю». Я поднимаю плечо в знак того, что мне плевать, и говорю: «Ты сердишься за те слова в ту ночь?» Нахмурившись, он не отвечает и смотрит на обои, считает ромбики. Говорю: «Я иду к реке и буду ждать тебя там. Если не придешь, я натворю делов!» Он оборачивается, чтобы ответить, но в итоге только опускает голову. Подхожу к нему, прикасаюсь к щеке: «Прошу тебя, Бу-Бу. Приходи».

Иду к себе, надеваю красное бикини и беру матерчатую сумку. Спускаюсь вниз. Глухарка спокойно спит. Иду к реке, но не по дороге, а через поляну, а после по тропинке прямо к воде. Прыгая с одного камня на другой, добираюсь до места под названием Палм Бич. Сюда мы приходим загорать с Мартиной Брошар. Тут можно лежать на двух больших плоских камнях. Сзади пихты. За исключением воскресных дней, летом здесь никто не бывает.

Дожидаясь Бу-Бу, вытаскиваю из сумки полотенце и ложусь на него. Он появляется через час или чуть раньше тем же путем, что и я. На нем холщовые штаны и майка с моей физией на груди. Да, это мой портрет. Мое лицо, волосы, улыбка. Все это перенесено в красном цвете на его рубаху. Сдохнуть можно.

Он останавливается в двух шагах, смущенно улыбается, руки в карманы. Я говорю: «Вот-те на! Откуда взял?» Он отвечает: «В Ницце. Привез приятель на прошлой неделе. Я дал ему твое фото». Сняв майку, протягивает ее мне: «Это тебе. Кажется, будет немного великовата». Надеваю, спрашиваю: «Где ты взял фото?». Оказывается, в моей комнате выбрал. Майка вправду великовата, но все равно классная.

Протягиваю ему руку, он поднимает меня. В течение нескольких слишком коротких секунд, а может быть, тысячи лет, мы смотрим друг на друга, а затем он говорит, опустив голову: «Ты выходишь за брата. Ты мне как сестра, понимаешь?» Чувствую, он хочет уйти. Говорю: «Останься, Бу-Бу, прошу тебя, останься». Он отвечает: «Я пришел, чтобы сказать тебе об этом». Я говорю: «Мне наплевать, останься со мной».

В итоге он остается. Я лежу в красном бикини, а он в своих цветастых плавках. И ничего не говорит. Он очень худой и загорел здорово, хотя и слабей моего. Затем бросается в холодную воду. По-моему, он пловец что надо. Обожаю наблюдать за ним, что бы он ни делал. Он меня убивает, я чувствую, что убивает. Подаю ему свое полотенце, когда он поднимается на камень, и помогаю обтереться. Шепчу ему на ухо: «Ну разок. Только раз. Никто ничего не узнает». Он пожимает плечами, не оборачиваясь, и шепчет: «Я ведь буду знать». Прикасаюсь губами к его спине, обвиваю руками и так же тихо говорю: «Все равно это должно случиться». Он отстраняется и встает, глядя в никуда. Слышу, шумит река, представляю себе, как он будет со мной. Вот здорово будет! А затем встаю и тоже одеваюсь.

На тропинке мы расстаемся. Я уложила майку в свою сумку. Он уходит, голый по пояс. Пытаюсь выдавить из себя улыбку, но ничего не получается, и только говорю: «Я иду к Пинг-Понгу. Мне не хочется возвращаться домой вместе с тобой. Если твоя мать еще отпустит какое-нибудь замечание, я вообще не выдержу». Пусть я дура, но, не стерпев, протягиваю ему губы для поцелуя. Он целует меня в щеку и уходит.

Вторник, 13-е.

В конце дня захожу к Брошарам и звоню Погибели. Прошу ее приехать за мной туда же и в тот же час. Думаете, она что-нибудь понимает? Ничегошеньки. А я не могу ничего объяснить: мамаша Брошар как раз перед самым моим носом вытирает стойку. А та жалкая психопатка орет: «В Дине? Да? В Дине? Назови кафе – не помню». Я отвечаю: «Вспомните сами. До скорого». И под ее причитания вешаю трубку. Я не уверена, приедет ли она. Но плевать. Покупаю по просьбе матери всех скорбящих стиральный порошок, расплачиваюсь, со злорадством обратив внимание на то, что мамаша Брошар обсчиталась на десять сантимов, и отправляюсь на террасу поболтать с Мартиной.

Мартина на несколько месяцев старше Бу-Бу. Круглая мордашка, глаза смеются, стрижка под Мирей Матье. Я часто видела ее на реке голую. Она довольно плотная, хорошенькая. Бу-Бу словно камень на сердце, и я заговариваю о нем: «Ты думаешь, он спит с этой?» Она косится в сторону входной двери, не подслушивает ли мать. И тихо говорит: «Наверняка. Когда они ходят со мной собирать лаванду, то оставляют одну. И Мари-Лор возвращается красная до ушей». Я говорю: «Но сама ты не видела?» Теперь краснеет она. Качает головой и тысячу лет не решается ответить. Я нажимаю. «Однажды. Случайно, – шепчет она. – Я не подглядывала. И сразу ушла». Я дурею, так и хочется схватить ее за волосы и тряхнуть. Говорю: «Что они делали?» Она чувствует по голосу, что я нервничаю. И еще больше краснеет. Снова оглядывается на дверь и говорит: «Все делала Мари-Лор». Точка. Она пьет кофе с молоком и ест пирожное, уставясь на освещенную солнцем церковь.

Оставляю ее за столиком и возвращаюсь домой. Затыкаю уши, чтобы не слушать, как нудит образцовая хозяйка про то, что я ошиблась в марке порошка. Иду к себе и хлопаю дверью. При виде своего лица хочется разбить зеркало. Охота все расколошматить. Сижу неподвижно до конца своих дней, стараясь ни о чем не думать. С тех пор как он не отнял свою руку, чувствую себя с каждой минутой все больше разбитой. Даже неохота ехать в Динь: не смогу ничего сделать. Я ни на что не гожусь. Я именно то, что он сказал обо мне: жалкая, тупая деревенская дура. Для него этот мешок с костями – Мари-Лор – просто предел мечтаний по сравнению со мной. Даже проделывая с ним свои штучки, она изрекает умные слова. Опостылело мне все. Опостылело.

Во время обеда низко опускаю голову, чтобы не видеть его. И жую картошку без аппетита. Пинг-Понг спрашивает: «Что с тобой?» Я отвечаю: «А, дерьмо!» И он отвязывается. Все считают, что я психую из-за ребенка. Молчавший до сих пор Бу-Бу заговаривает о велотуре Франции, я сразу встаю и иду к себе переодеться.