Дебора твердо решила держать себя в руках и не прерывать рассказ да Понте, но поэт будил в ней странные чувства, и вовсе не своим мужским обаянием или умом, а силой своей незаурядной личности. Несмотря на убогость его одеяния, его энергичную жестикуляцию, а порой и то, что сам он, того не замечая, впадал в противоречия, он завораживал ее. Она видела, что Джэсон разочарован, не находя в рассказе либреттиста поразительных открытий, которых он так ждал, но Деборе нравилась живость натуры итальянца, а описание Сальери ее покорило.

Передохнув, да Понте продолжал свое повествование. На этот раз в его голосе появились почтительные нотки.

– Император принял меня без церемоний и весьма благосклонно. В зале помимо Иосифа находился еще директор императорских театров граф Орсини-Розенберг, и как только граф объявил о моем приходе, Иосиф сказал, что хочет побеседовать со мной наедине. Император, видимо, понимал, что гораздо проще говорить со всей откровенностью без столь стесняющих свидетелей.

Иосиф принимал меня в Зеркальном зале – семь великолепных зеркал от пола до потолка украшали стены этой комнаты; фигура Иосифа терялась среди этой роскоши.

У императора был большой покатый лоб, красивый с горбинкой нос и умные, живые глаза. К своему удивлению я заметил, что хотя Иосиф и славился скромностью в одежде, в тот день грудь его украшало множество орденов и других королевских отличий, а в руке он держал золотой скипетр, символ его императорской власти; и хотя говорил он приветливо, я почувствовал, что его занимают куда более важные вопросы нежели судьба оперного театра. Иосиф ласково, с улыбкой приветствовал меня – он ценил мое остроумие – и поинтересовался, почему я просил аудиенции.

«Чтоб развлечь вас, ваше величество».

«То же самое сказал мне Сальери».

«Синьор Сальери непревзойденный композитор, ваше величество. Я вечно благодарен ему за то, что он представил меня вашему величеству».

«А теперь вы желаете положить на музыку „Женитьбу Фигаро“?»

«Вам это уже известно, ваше величество?» – Я прикинулся изумленным.

«Это известно всем, синьор. Особенно потому, что я запретил пьесу. Учитывая сие обстоятельство, я несколько удивлен, что вы намерены превратить ее в оперу. Если, конечно, вы не думаете сделать это втайне».

«Ни в коем случае, ваше величество. Я пишу либретто, желая доставить удовольствие вам».

«На мне лежит огромная ответственность, синьор поэт. Я не могу допустить, чтобы мой народ заразился вредными революционными идеями, которые содержатся в пьесе».

«Ваше величество, то же самое думаю и я. Поэтому я опустил все вульгарные политические намеки и прочие вещи, которые могут оскорбить благопристойность публики и не понравиться ей. Я принес вам для прочтения первый акт».

«Чтобы я его одобрил?»

«Без вашего одобрения, ваше величество, я не осмелюсь написать ни единого слова».

«Даже для Парижа или Лондона, где приветствуют подобные выпады и им аплодируют?»

«Ни в коем случае, ваше величество»

Я почувствовал, что Иосиф смотрит на меня с насмешливой снисходительностью. Он уважал мой вкус, но сомневался, сумею ли я выполнить свое обещание.

«В Лондоне и Милане выразили желание поставить оперу, но если вы, ваше величество, не одобрите этот первый акт, я тут же все уничтожу».

Я хотел, было, порвать рукопись, но император меня остановил, сказав:

«Я прочитаю ваше либретто».

«Благодарю вас, ваше величество, вы оказываете мне большую честь».

«Не обещаю, что я его одобрю. А кто пишет музыку?»

Меня несколько удивило его двоедушие – я не сомневался, что это ему известно, но ведь правителю приходится притворяться и интриговать, иначе невозможно править народом.

«Ваше величество, музыку пишет Моцарт», – ответил я.

«Его инструментальная музыка очаровательна, – сказал Иосиф, – что же касается оперы, то в Вене он написал лишь „Похищение из Сераля“, да и в ней нет ничего выдающегося».

Мне почудилось, что я слышу голос Сальери. – «Ваше величество! – ответил я. – Без вашей великодушной поддержки мне бы ни за что не добиться успеха в Вене». Он кивнул и ответил:

«К тому же в „Фигаро“ содержатся нападки на власть, идеи, которые там провозглашаются, нетерпимы».

Опять Сальери, подумал я, и ответил:

«Ваше величество, я сделаю из „Фигаро“ комедию любовных интриг, а никак не политический памфлет. Я постараюсь всем угодить. Даже маэстро Сальери».

«Капельмейстер Сальери высокого мнения о вашем таланте, синьор поэт. Насколько мне известно, сам Моцарт считает пьесу скучной».

Я был страшно зол на Сальери. Он ловко повел дело: даже слова Моцарта сумел повернуть против него самого. Но я не мог допустить торжества Сальери, это было бы чересчур унизительно. И я поспешил объяснить Иосифу:

«Ваше величество, Моцарт имел в виду лишь политические намеки. Его музыка прелестна. Если бы он имел возможность сыграть ее вам, то с вашим тонким музыкальным вкусом вы бы наверняка ее оценили».

«Но, предположим, мне не понравится первый акт?»

«Ваше величество, клянусь честью, вы останетесь довольны».

В дверях появился граф Орсини-Розенберг; будучи близким другом Сальери, он, по-видимому, выбрал нужный момент, дабы император не связал себя обязательством. Розенберг доложил Иосифу, что члены Тайного совета собрались в приемной и ждут, когда его величество сумеет их принять. Иосиф жестом приказал впустить их в залу, а затем, в неожиданном порыве великодушия, поднялся с кресла и проводил меня до дверей, положив мне руку на плечо. Никогда не забуду этого его прикосновения… мягкого, благожелательного. Негромко, доверительно, как равный равному, он мне сказал:

«Синьор поэт, большинство дворян хочет, чтобы я держал народ в невежестве. Стремиться к всеобщему образованию – сущая бессмыслица, говорят они и уверяют, что неграмотность является естественным состоянием народа.

А теперь они добиваются, чтобы я и вовсе отвернулся от моего народа». Он заметно устал.

«Ваше величество, ни один правитель во всем мире не сделал для процветания оперы столько, сколько сделали вы».

«Вы несколько преувеличиваете, да Понте, но я действительно не жалел сил. – Иосиф отвел меня в сторону, чтобы члены Тайного совета, входящие в Зеркальную залу вслед за Орсини-Розенбергом, не могли нас услышать. – Дворянство требует введения строжайшей цензуры».

«Даже в театре, ваше величество?»

«Даже в опере, – мрачно ответил он. – И чтобы поэты использовали для либретто лишь мифологические сюжеты. Директор императорских театров полагает, что нет нужды искать оригинальные темы, когда в придворной библиотеке имеется шесть тысяч томов, откуда всегда можно почерпнуть любой сюжет. Что вы на это скажете, синьор поэт?»

«Все в руках вашего величества. Когда вы соизволите прочесть мой первый акт?»

«Сегодня вечером, если совет не слишком затянется. Мои реформы беспокоят дворянство. Они попросили об аудиенции в надежде, что смогут убедить меня их отменить».

По всей видимости, это было особо важное заседание Тайного совета; уголком глаза я видел в другом конце зала знатных особ, самых влиятельных людей империи. Возможно, я не вовремя обратился к Иосифу со своей просьбой. Помню, я даже похолодел от страха. Но отступать было поздно, император уже положил рукопись на стол, на обложке которой был выведен титул: «Le Nozze di Figaro» и мое имя: «Лоренцо да Понте, придворный поэт», а пониже: «Вольфганг Амадей Моцарт».

Я заметил, как князь Кауниц, взглянув на рукопись, изобразил на лице изумление. Он был канцлером, вторым после императора человеком в государстве.

«Как вам нравится этот зал?» – неожиданно спросил меня Иосиф.

«Он великолепен, ваше величество, подобной красоты я даже в Венеции не видывал».

«Я слушал здесь игру Моцарта, когда ему было шесть лет. Я хорошо запомнил тот концерт. Я, пожалуй, нервничал больше, чем он. Ребенком он нравился моей матери».

«А вам, ваше величество?» – Знать бы мне только, кому из композиторов он отдает предпочтение!