– Отчего же она за столько лет не побывала на кладбище?

– Если бы я только знал, госпожа Отис.

– Может быть, она была в обиде на Моцарта, а мы об этом ничего не знаем. Она могла бы поставить хотя бы крест на том месте, где его похоронили. Простой деревянный крест!

– Констанца считала это обязанностью прихода. Позже, когда ее попрекали за это, она оправдывалась, что заказывала крест. Но на кладбище св. Марка нет креста, поставленного в память Моцарта.

– А вы точно знаете, что общая могила была на этом самом месте? – Помолиться бы за упокой его души, думал Джэсон, но где?

– Лишь приблизительно. Ровное пространство лучше всего подходило для рытья общей могилы. Но точное место не установлено.

Небо нахмурилось, стал накрапывать дождь. Словно в поисках ответа, Джэсон взглянул на небо и повторил:

– Ни надписи, ни знака, ни креста. Чудовищно!

– И тем не менее, так оно и было. Как только тело попадало в общую могилу, его уже нельзя было отличить от других. Выяснение причины смерти становилось невозможным.

– И никакой заупокойной службы у его могилы, – сказал Эрнест. – А ведь он сочинял такие замечательные мессы для других!

– Может, это оттого, что он был масоном? – спросил Джэсон. – Поэтому и креста нет?

– Обычная служба стоила сто гульденов, а с пением – двести.

– А молитвы?

– И их не было. Они стоили двадцать гульденов.

– Пойдемте отсюда, – совсем опечалившись, заторопилась Дебора. – Подумать только, у Моцарта и такая могила!

– Подождите, – попросил Джэсон. Он стоял, безмолвно взывая к Моцарту сквозь пугающую и гнетущую пустоту, к Моцарту, которого упрятали в землю, словно нищего бродягу. Это место стало бесконечно дорогим его сердцу, он запомнит его навсегда.

Эрнест между тем наставлял:

– Прежде всего, надо положить конец подозрениям полиции. Вам необходимо повидаться с Бетховеном, заказать ему ораторию и попытаться войти к нему в доверие, даже начать брать уроки. Это не так-то легко. Встречу с Бетховеном пусть устроит банкир Гроб. Если вы обратитесь к Бетховену через банкира, ни у кого не возникнет подозрений. И переселяйтесь на частную квартиру. А главное, не говорите о Моцарте, говорите о Бетховене.

Джэсон печально смотрел на землю под ногами, и ему казалось, что у него на глазах совершилось убийство:

– Никаких следов. Все исчезло. Все уничтожено.

– Все сгинуло. Уничтожив тело, они думали, что уничтожили самую память о нем, а добились обратного. – Все боятся говорить о Сальери и его болезни, – продолжал Эрнест, – но слухов ходит много. Следует соблюдать осторожность. Вена кишит доносчиками и шпионами.

Небо совсем заволокло тучами, и Дебора сказала:

– Дождь усиливается. Надо торопиться.

– Господин Мюллер, – Джэсон задал вопрос, не дававший ему покоя с тех самых пор, как они покинули Англию, – вы знакомы с кем-нибудь, кто знал Катарину Кавальери?

– Любовницу Сальери? Надо подумать. А зачем это вам?

Джэсон рассказал о письме Кавальери, адресованном Энн Сторейс, где та писала об ужине у Сальери и о том, как ее потрясла внезапная смерть Моцарта.

– Что вы скажете, господин Мюллер? – спросил он.

– Это лишь подтверждает наши догадки. Известно, что перед смертью тело Моцарта распухло, а это могло быть следствием яда. Надо припомнить, кто знал Кавальери.

Джэсон все медлил, словно не хотел оставлять Моцарта в одиночестве. Потом он нагнулся, и хотя земля от дождя превратилась в грязь, взял горсть ее в руку и поспешил за Деборой. На прощание Дебора с грустью и благоговением произнесла:

– Бедный, бедный Моцарт.

На Вену уже спускались сумерки, когда они вернулись к себе в гостиницу. Многое по-прежнему оставалось для Джэсона неясным. Что случилось с телом? Почему провожающие, дойдя до городских ворот, повернули назад? Был ли в этом виноват Сальери? Почему тело бесследно исчезло? Эти вопросы не давали Джэсону покоя, и хотя он устал не менее Деборы, но войдя в комнату, поспешил сесть за стол и записать преследовавшие его мысли в надежде, что быстрее подыщет разумные ответы. Дебора прилегла на диване, пытаясь уснуть, но все вздыхала про себя, и он чувствовал, что и ее тревожат те же мысли.

Джэсон зажег лампу, однако писать не мог, а сидел молча, погруженный в мучительные раздумья; видимо, он заблуждался, полагая, что дело, которому он себя посвятил, он выбрал по собственной воле. Он оказался рабом своих поступков, а не их хозяином. Большого значения соблюдению похоронных ритуалов он не придавал, считая, что жизнь равнодушна к церемонии похорон; ведь мертвое тело бесполезно, никому не нужно. Однако когда он думал над тем, что случилось с телом Моцарта, его охватывали совсем иные чувства. По всей вероятности, вопросы его были обращены в пустоту, никто не мог дать на них ответа. Джэсон встал из-за стола и подошел к Деборе. За эти дни она заметно осунулась. Лицо по-прежнему красиво, но черты заострились и во всем облике появилась напряженность. Он взял ее за руку и внимательно посмотрел в глаза.

– Я сильно изменилась? – спросила она.

– Совсем нет.

– Нет, изменилась. Мы оба с тобой изменились. Сколько было радужных надежд, когда мы поженились, а теперь тебе куда больше нравится ворошить прошлое, чем жить настоящим.

Что он мог ответить? Он снова вернулся к столу и, просматривая свои записи, заметил, что к ним кто-то прикасался. Не трогала ли она бумаги, спросил он Дебору.

– Нет. А что случилось?

– Записи лежали в определенном порядке, а теперь они переложены по-другому.

– Ты не ошибаешься? – встревожилась она.

– После всех предупреждений я позаботился уложить их в определенном порядке, чтобы проверить, нужно ли принимать эти слова всерьез. – Джэсон осмотрел книги, одежду.

– Кто-то читал мои записи о Моцарте, – сказал он. – Я оставил закладку на странице, где описывается его смерть, и закладка оказалась сдвинутой. В карманах пальто тоже лежали бумаги, их трогали, я это вижу. Кто-то побывал здесь без нашего ведома.

– Что-нибудь пропало?

– Пока не могу сказать.

– Возможно, это дело рук Ганса.

– Сейчас узнаем.

Джэсон вышел в коридор поискать Ганса, который жил при конюшне, и тут же, – он мог в этом поклясться, – одна из дверей заскрипела, словно кто-то следил за их комнатой. Джэсон попросил хозяина гостиницы позвать кучера, и когда возвращался назад, ему почудилась чья-то тень в коридоре; он, правда, никого не увидел, но услышал скрип половиц и закрываемой двери.

Дебора пожаловалась:

– У нас нет дров для печи. Огонь погас, так можно простудиться.

– А это означает, что вовсе не слуга заходил сюда в наше отсутствие. Я прикажу Гансу принести дров и разжечь огонь.

Джэсону не давала покоя мысль, что на него надвигается нечто ему неподвластное, и на какое-то мгновение им овладело чувство полной беспомощности. Услышав шаги Ганса за дверью, он постарался отогнать от себя страхи. Сейчас он узнает, заходил ли слуга в их комнату.

Но не успел он задать Гансу вопрос, как тот пустился в объяснения:

– Извините, ваша милость, я осматривал новое колесо и потому задержался. Если вы хотите ехать в Зальцбург, придется раздобыть другое.

– Ты не входил в нашу комнату, пока нас не было?

– Зачем, ваша милость?

– Кто-то сюда заходил.

– Наверное, прислуга. У них свои ключи от комнат.

– Разве они могут входить сюда без разрешения?

– Если им надо подмести пол или постелить постели.

– Это было сделано еще утром, при нас. Ганс пожал плечами.

– А откуда тебе известно, что мы собираемся в Зальцбург? – спросила Дебора.

Ганс покраснел и поспешно ответил:

– Вы сами мне говорили, госпожа Отис.

Но Дебора твердо помнила, что не говорила ничего подобного. Откуда Ганс узнал об их планах? Ее раздражало, что Джэсон не разделял ее недоверия к слуге, но она сказала: