Инспектор ухмыльнулся:

– Да нет, хотя придется взять и его на заметку, а то старушенция от нас не отвяжется. Я говорю про ложный звонок, которым вызвали викария.

– Да, – сказал Мельчетт. – Это очень важно.

– А потом мы выясним, что делал каждый из них между шестью и семью часами. Я хочу сказать, опросим всех в Старой Усадьбе, да и в деревне тоже придется почти всех допросить.

Я не сдержал вздоха:

– Вы на диво энергичны, инспектор Слак.

– Мой девиз: работа, работа и еще раз работа! С вас, пожалуй, и начнем, мистер Клемент. Расскажите, что вы делали.

– Охотно. Мне позвонили около половины шестого.

– Голос мужской или женский?

– Женский. По крайней мере, мне так показалось. Но я, само собой, был в полной уверенности, что говорит миссис Аббот.

– Но голоса ее вы не узнали?

– Этого я утверждать не берусь. Я вообще не обратил внимания на голос, как-то не задумывался над этим.

– И вы тотчас вышли? Пешком? У вас что, нет велосипеда?

– Нет.

– Понятно. Значит, пешком. И много это заняло?

– До фермы две мили без малого, какой дорогой ни пойдешь.

– Через лес Старой Усадьбы все же короче, не так ли?

– Вы правы. Но дорога плохая. Я шел туда и обратно тропинкой через поля.

– Той самой, что подходит к калитке вашего сада?

– Да.

– А миссис Клемент?

– Жена была в Лондоне. Вернулась на поезде в восемнадцать пятьдесят.

– Верно. Служанка ее видела. Ну, с вашим домом все ясно. Надо побывать в Старой Усадьбе. Потом хочу допросить миссис Лестрэндж. Она ходила к Протеро накануне убийства – что-то тут нечисто. Да, в этом деле много странностей.

Я согласился.

Бросив взгляд на часы, я увидел, что пора ко второму завтраку. Я пригласил Мельчетта закусить чем бог послал, но он отговорился тем, что ему надо непременно быть в «Голубом Кабане». Там кормят отменно – у них всегда подадут и жаркое, и гарнир из овощей. Я подумал, что он сделал правильный выбор. После разговоров с полицией Мэри, вероятно, не в самом благодушном настроении.

По дороге домой я попался мисс Хартнелл, и она не отпускала меня минут десять, если не больше, гулким басом обличая расточительность и неблагодарность бедняков. Камнем преткновения, насколько я понял, было то, что беднота не желала пускать на порог мисс Хартнелл. Я был всецело на их стороне. Мое общественное положение лишает меня возможности выразить свои симпатии или антипатии в столь недвусмысленной форме, как эти простые люди.

Я умиротворил ее, как сумел, и спасся бегством. На углу, где я должен был свернуть к своему дому, меня обогнал Хэйдок на машине.

– Я только что отвез миссис Протеро домой! – крикнул он.

Он ждал меня у ворот своего дома.

– Загляните на минутку, – сказал он.

Я не возражал.

– Поразительная история, – сказал он, бросая шляпу на стул и отворяя дверь в свою приемную.

Он уселся в потертое кожаное кресло и уставился неподвижным взглядом в стенку напротив. Хэйдок был явно ошеломлен, сбит с толку.

Я сообщил ему, что нам удалось установить время, когда был произведен выстрел. Он рассеянно выслушал известие.

– Это окончательно исключает вину Анны Протеро, – сказал он. – Что же, я рад, что эти двое тут ни при чем. Они оба мне нравятся.

Я верил ему и все же не мог не задать себе вопрос: если, по его же словам, оба они ему нравились, почему он так помрачнел, узнав, что они невиновны? Только сегодня утром он был похож на человека, у которого с души свалился камень, а теперь сидел передо мной растерянный, в глубоком расстройстве.

И все же я знал, что он говорит правду. Ему нравились оба – и Анна Протеро, и Лоуренс Реддинг. В чем же дело, откуда эта сумрачная сосредоточенность? Он сделал над собой усилие, чтобы встать.

– Я хотел поговорить с вами о Хоузе. Весь этот переполох заставил меня позабыть про него.

– Он серьезно болен?

– Да нет, ничего серьезного у него нет. Вы, конечно, знаете, что он переболел энцефалитом[20], или сонной болезнью, как это обычно называют?

– Нет, – ответил я, крайне удивленный. – Понятия не имел. Он мне ни слова про это не говорил. А когда он болел?

– Примерно с год назад. Он выздоровел, в общем, насколько можно выздороветь при такой болезни. Болезнь особая – после нее бывают поразительные остаточные явления, она отражается на психике, на моральном облике. Характер может измениться до неузнаваемости.

Он долго молчал, потом продолжал:

– Сейчас мы с ужасом думаем о тех временах, когда жгли на кострах ведьм. Мне кажется, что настанут дни, когда мы содрогнемся при одной мысли о том, что мы когда-то вешали преступников.

– Вы против высшей меры наказания?

– Дело даже не в этом. – Он умолк. – Знаете, – медленно произнес он наконец, – моя профессия все же лучше вашей.

– Почему?

– Потому что вам приходится очень часто судить, кто прав, кто виноват, а я вообще не уверен, что можно об этом судить. А если все это целиком зависит от желез внутренней секреции? Слишком активна одна железа, слишком мало развита другая – и вот перед вами убийца, вор, рецидивист. Клемент, я убежден, что настанет время, когда мы с ужасом и отвращением будем вспоминать долгие века, когда мы позволяли себе упиваться так называемыми справедливыми мерами наказания за преступления, и поймем, что осуждали и наказывали людей больных, которые были не в силах справиться с болезнью, бедолаги! Ведь не вешают же того, кто болен туберкулезом!

– Он не представляет опасности для окружающих.

– Нет, в определенном смысле он опасен. Он может заразить других. Ладно, возьмем, к примеру, несчастного, который воображает, что он китайский император. Вы же не обвиняете его в злом умысле. Я согласен, что общество нуждается в защите. Поместите этих людей куда-нибудь, где они никому не причинят вреда, даже устраните их безболезненным путем, да, я готов согласиться на крайние меры, но только не называйте это наказанием. Не убивайте позором их семьи – невинных людей.

Я с интересом смотрел на него.

– Я никогда раньше не слышал от вас таких речей.

– А я не привык рассуждать о своих теориях на людях. Сегодня я сел на своего конька. Вы разумный человек, Клемент, а не о всяком священнике это можно сказать. Вы, безусловно, не согласитесь, что такого понятия, как грех, вообще не должно существовать, но хотя бы сможете допустить мысль об этом – вы человек широких взглядов.

– Это подрывает самую основу общепринятого мировоззрения, – сказал я.

– А как же иначе – ведь мы набиты предрассудками, чванством и ханжеством и обожаем судить о том, чего не понимаем. Я искренне считаю, что преступнику нужен врач, а не полиция и не священник. А в будущем, надеюсь, преступлений вообще не будет.

– Вы могли бы их лечить?

– Мы вылечили бы их. Какая удивительная мысль! Вы когда-нибудь интересовались статистикой преступности? Нет? Очень немногие ею интересуются. А я ее изучал. Вас поразило бы количество несовершеннолетних преступников – опять дело в железах, понимаете? Юный Нийл, убийца из Оксфордшира, убил пять маленьких девочек, прежде чем его задержали. Хороший мальчик, никогда никаких проступков за ним не водилось. Лили Роуз, девчушка из Корнуэлла, убила своего дядю за то, что он не разрешал ей объедаться конфетами. Ударила его молотком для разбивания угля, когда он спал. Ее отослали домой, и она через две недели убила свою старшую сестру из-за какой-то пустяковой обиды. Конечно, их не приговаривали к повешению. Отослали в исправительные заведения. Может, они с возрастом исправились, а может, и нет. Девочка, во всяком случае, вызывает у меня сомнение. Ничем не интересуется, обожает смотреть, как режут свиней. Вы знаете, на какой возраст падает максимум самоубийств? На пятнадцать-шестнадцать лет. От самоубийства до убийства не так уж далеко. Но ведь это не моральный порок, а физический.