Он спрыгнул с коня и небрежно бросил повод Кенжетаю.

– Если ты коновод, поведешь и этого…

Все произошло так быстро, что они и опомниться не успели. Парень спешил одного из своих провожатых, вскочил на его коня и бросил на прощанье:

– Простите, если я что не так сказал…

Его товарищи устроились на одном коне, и все направились обратно к лесу.

Есеней по-прежнему молча смотрел им вслед, но Туркмену-Мусрепу, который понимал его и без слов, показалось, что он готов был чуть ли не последовать за молодым джигитом.

– Почему не дали мне? – с обидой произнес Мусреп-охотник. – Надо было выпороть наглеца по голой заднице! – Он снова разозлился и, должно быть, представлял, как бы взлетала его плеть, наказывая парня.

Туркмен-Мусреп с усмешкой взглянул на него, на Есенея.

– Интересно, чья это может быть дочь? – спросил он, как бы размышляя с самим собой.

– Дочь?.. – лишь второй раз за все это время обронил Есеней.

– Конечно! У нас Мусреп-охотник всех лис тут знает, а самую прекрасную из них не заметил. А ты сам? Когда она сказала: «Вот вам мой аип», взгляд у нее был не только решительный, открытый… На Есенея она взглянула с чисто девичьим любопытством.

– Вот Туркмен, вот Туркмен… – смеялся Есеней. – Но молодой ведь! И ни одна не укроется от твоего взгляда. Может быть, тебя будем звать – Мусреп-охотник?

А сам охотник был просто ошеломлен:

– Девушка?.. Если это верно, значит, господь ударил меня соилом[4] по голове! Я опозорен… Тогда это дочь Артыкбая, это Улпан! И месяца не прошло, как я ночевал у них. Как же я не узнал их вороного иноходца? Улпан целый день провела со мной на охоте, и я подарил ей двух жирный гусей… Ах ты, моя милая… Как же я теперь взгляну в твои глаза?

– Когда будешь пороть, это тебе, конечно, не удастся, – доконал его Туркмен-Мусреп.

Ответить охотнику было нечего, он совсем опустил голову, и Есеней спросил, чтобы окончательно рассеять сомнения:

– Ты уверен? Она действительно дочь Артыкбай-батыра?

– Ойбай, ага-султан! Другой такой девушки здесь не встретишь… Это она, Улпан. И конь ее… Вон, Кенжетай держит вороного иноходца. Посмотри сам – у бабок на задних ногах одинаковые белые кольца, а на лбу звездочка. Когда такой конь идет иноходью – и капли воды не прольется из пиалы, поставленной на его круп.

Сейчас каждый из них в отдельности недоумевал – как он не распознал сразу в юном джигите девушки… Впрочем, ведь и день был пасмурный, и дело шло к вечеру, и по-прежнему опускались сверху крупные хлопья… Да и кто пошлет девушку по важному делу! Можно было и не распознать, но все равно Мусреп-охотник горестно вздыхал, Есеней щурился, Кенжетай с уважением посматривал на старшего брата. И только Бекентай-батыр, невозмутимый, как многие сильные люди, спокойно ждал, что будет дальше.

Улпан торопила коня.

Ее сородичи – курлеуты – проведали, что с летних степных пастбищ, идут табуны Есенея. И встревожились. Тем более, дозорные узнали среди нескольких всадников самого Есенея.

Узнала его и Улпан – сидящего на большом темно-мухортом коне. Узнала, хоть голова была покрыта капюшоном из черного толстого сукна. Узнала, и ей вспомнилось, как она испугалась, увидев Есенея впервые. Сколько ей было тогда? Лет пять, не больше.

Отец решил – пусть едет она разговаривать с неожиданными пришельцами, и Улпан переоделась и постаралась вести себя так, чтобы никто из них не догадался, что не с молодым джигитом они ведут переговоры…

Сейчас Улпан казалось, что это ей удалось, и она была очень довольна собой.

После ее внезапного отъезда спутники Есенея, да и он сам, не знали, что теперь делать. С девушки взяли аип! Вороной конь, рывший копытом снег, стоял возле Кенжетая живым укором их недогадливости. Может быть, в эту минуту Есеней вспомнил народное присловье: «Жертвуй скотом ради спасения жизни, жертвуй жизнью ради спасения чести».

Туркмен-Мусреп поймал его взгляд:

– Нам должно быть стыдно уже за то, что мы ворвались в земли Артыкбай-батыра, – сказал он. – Но самый большой позор – мы позволили его дочери оставить коня за мнимую ее провинность!

Он продолжал смотреть в рябое, изъеденное давней оспой, лицо Есенея.

Есенею самому никогда не приходилось платить аипа, за всю его долгую жизнь. А с тех пор, как он – уже очень давно – стал бием,[5] он всегда требовал строгого наказания виновных в нарушениях неписаных, не всегда справедливых но твердых степных установлений… И сейчас ему было неловко и смешно, что он сам – по глупой случайности – стал виновным. Тем более, что Артыкбай, хоть и очень давно они не встречались, не раз выручал его, спасал и от позора, и от неминуемой смерти.

Потому он затруднялся, не считая себя вправе решать, как поступить. Туркмен-Мусреп сказал:

– По-моему, самое лучшее – вернуть вороного хозяйке. А впридачу – еще одного коня.

Больше всех обрадовался Мусреп-охотник, который хорошо знал, как выследить и загнать зверя, но не представлял себе, как выпутаться из неприятного положения, в какое они попали не без его участия.

– О тезка! О дорогой мой! – закричал он. – Нет лучше друга и советчика у ага-султана! Отведите бедным курлеутам моего белого коня…

Но белый конь был стар, и Есеней кивнул Кенжетаю на своего гнедого, по кличке Музбел, что означает – ледяной хребет, у него от головы до крупа тянулась ровная светло-серая полоса. А когда Кенжетай, еле сдерживая вороного, который рвался домой, тронулся с места, Есеней сказал вслед:

– Передай мой привет Артеке… Скажи, завтра сам приеду отдать ему поклон…

Кенжетай с конями в поводу исчез в снежной пелене, и Есеней высказал свое решение:

– За этот холм… Чтобы сюда не ступали копыта ни одной лошади… Кроме коса Садыра. Два коса[6] – перегнать в сторону Кусмуруна, а четвертый – к нашим пастбищам па Аккусаке, Караемене и озере Еламан. Вы, два Мусрепа, останетесь со мной, а ты, Бекентай, поезжай с кусмурунскими косами…

Бекентай кивнул и тронул своего коня, и так они и не узнали, что он думает обо всем, случившемся с ними на этом холме.

Есеней в одиночестве и не торопясь ехал к озеру, еще не успевшему покрыться льдом. Там утром он велел поставить юрты.

«Должно быть, старею, – думал он. – А еще недавно я первым слышал полет стрелы, пущенной вражеской рукой, и успевал отклониться… Как я мог обидеть Артыкбай-батыра? Не подумать – если это аулы курлеутов, то и он с ними… Или хуже стал соображать? Ведь раньше я всегда сам выбирал место для зимовки табунов. А тут доверился охотнику, будто не знаю цены его болтовне… И то, что с нами говорит девушка, не я заметил, а Туркмен-Мусреп…»

Эта случайная встреча заставила Есенея надолго вернуться в прошлое пятнадцатилетней давности. Тогда они почти не расставались с Артыкбаем, и акыны на разные голоса славили подвиги этого батыра. Силу своей руки и несгибаемость духа Артыкбай проявил в борьбе с воинами Кенесары-торе,[7] которые совершали набег за набегом на север казахской степи.

Приходили они и в аулы племен керей и уак, состоящих между собой в близком родстве.

Для начала прибывали гонцы с требованием, чтобы все аксакалы и все карасакалы[8] съезжались в назначенное место, где Кенесары должен быть избран ханом всех казахов. На размышление – поедут они или не поедут, ухватятся или не ухватятся за края белой кошмы, на которой должны его поднять, – давалось три дня и три ночи.

А размышлять керей-уакам было о чем.

Пять их волостей вплотную граничили с Тобольском, Багланом, Стапом, Кпитаном[9] – в последних двух названиях так приспособили для себя казахи пришедшие от русских слова – штаб и капитан. Были здесь и другие казачьи станицы, были села, деревни…