Улпан и Шынар послушали песни – когда же это было, чтобы возле алты-бакана не пели песни! Они покачались на качелях. Может быть, им тоже хотелось бы спеть какую-нибудь песню вместе. Но выросли они в разных краях, далеких друг от друга, у них не было совместных, знакомых с детства песен. А Улпан к тому же не обладала певческим голосом, и Шынар лишь подпевала несмело двум подружкам.

Пришла Науша и позвала:

– Шынаржан, пойдем… Все готово…

Улпан нерешительно посмотрела на Шынар – как им распрощаться с молодежью соседнего аула… Шынар поняла ее:

– А вы тоже идите с нами! Все! – позвала она. Девушки, молодые женщины, джигиты – мялись. Кто-то сказал:

– Как мы войдем туда, где сидит Есеке?..

Улпан поняла, что надо ей вмешаться:

– Идемте!..

Она обняла за плечи Бикен и Гаухар, повела их к дому Мусрепа, остальные пошли следом.

Мужчины по-прежнему сидели на ковре. Улпан слегка подтолкнула к дастархану девушек.

– Есеней, вам отсюда слышно было пение?

– Да, мы слышали…

– Так вот эти две певицы – дочери сибанов…

– Хорошо, девушки… Я даже не знал, что в наших аулах есть такие прекрасные голоса. А вот – есть, оказывается…

Есеней говорил правду. Он не очень-то знал людей в своем ауле, а здесь прижились и пришельцы из разных родов и племен. Когда ему надо было поехать по делам, он брал с собой влиятельных кереев и уаков, а из своих – только Мусрепа. Иногда ему начинало казаться, что здесь, дома, Туркмен пользуется даже большим почетом, чем он сам, и он испытывал зависть к нему.

Мясо было съедено, кумыс выпит.

Молодежь разошлась, довольная тем, что довелось посидеть за одним дастарханом с самим Есенеем.

Стали укладываться.

– Мы будем спать в избе, – сказала Улпан и ушла с Шынар.

Мужчины спали во дворе, на свежескошенном сене.

Утром Есеней сказал Мусрепу:

– Отдохнул я, словно конь, которого держали на выпасах!

– Еще бы! Вдоволь поел конины, пил кумыс, всю ночь дышал запахами степи… – начал было Мусреп хвастаться своим гостеприимством, но Есеней перебил его:

– Ладно, ладно… Я о том же говорю.

Улпан вышла к ним во двор. Есеней, не скрываясь, любовался ею – она хорошо выспалась, настроение у нее было отличное, она вся как будто светилась в солнечных лучах.

– Есенейжан… – Облокачиваться на колено Есенея вошло у нее в привычку, она и сейчас облокотилась. – Знаешь, как хорошо спать в избе? Давай и мы построим.

– Хочешь, построй сама. А я не знаю, где должны быть окна, где двери. Но сделай так, чтобы туда мог войти и я.

Коней запрягли в тарантас Есенея. Асреп привел белую верблюдицу и по старинному обычаю привязал ее сзади.

– Улпан, ты хочешь с верблюжонком и мать забрать?

– А кто же будет его кормить? – Улпан улыбнулась, вспомнив, как Шынар вчера сказала – сама будешь, грудью…

– Ты совсем разоряешь Туркмена…

– Мусреп-агай сам говорил, что не хочет быть богатым.

– Не хочет – как хочет. Но есть еще Асреп.

– Ладно, это мое дело. Они нам еще должны останутся – за все муки, пережитые нами со вчерашнего дня!

Уже сидя в тарантасе, Есеней напомнил:

– Шынаржан… Я обещал тебе вчера орамал… Скажи, чего тебе хотелось бы?

– Ничего не надо! Я сама виновата, бий-ага, – вслух произнесла ваше имя. Как это загладить? Ничего я не возьму.

– Раз ничего не хочешь, значит, я мало предлагаю! Улпан прервала их:

– Опять она тебя называет бий-ага… Как только вмешаются мужчины, они сразу все дело испортят! Я сама все устрою… Разве я – не Есеней? Сейчас поедем, нам еще надо собираться на джайляу…

На прощанье Улпан отвела Шынар в сторону:

– Я вчера не случайно говорила про белую юрту – про отау. На джайляу, когда туда перекочуете, отау будет уже стоять… Ждать тебя… А эту, что возле вашего дома, не вози, отдай старшему брату мужа. Молчи, будет так, как я сказала!

Тарантас тронулся с места.

Вскоре следом за ними отправился и Асреп, он вел в поводу верблюдицу, а верблюжонок и сам без нее никуда не денется…

Шынар долго смотрела ему вслед.

По дороге в свой аул Улпан по-прежнему была в приподнятом настроении, она то облокачивалась на колено Есенея, то выпрямлялась, шутила:

– Есенейжан, а плавать ты умеешь?

– Почему ты спрашиваешь?

– Думаю, вода не удержит тебя.

– Я плаваю только там, где могу достать дно.

– Хочешь, я научу тебя?

– А зачем? Кроме Кайран-коля, я все наши озера перейду, если понадобится, вброд.

Вот раньше – кто и когда слышал от него шутки? А теперь он часто старался вызвать улыбку на лице Улпан, если это удавалось.

До их аула оставалось недалеко, и настроение переменилось, стоило ей увидеть бедные, в заплатах, в дырах юрты. Она больше не облокачивалась на колено Есенея, сидела прямо.

– Послушай, Есеней… Как ты можешь мириться с такой нищетой? Не видел, что ли? Это же позор не для них – для тебя!

– То-то, что не видел. Уже семь лет я редко сюда приезжаю. Все время в других аулах – там, где пасется скот. Зимой, летом. А настоящим моим аулом был кос Садыра, который я оставил у тебя в Каршыгалы. Сюда меня привезла ты…

Лицо Улпан по-прежнему хмурилось, но голос смягчился.

– Сорок лет эти сорок дворов ничего не имели от тебя за свою службу. Жалко их…

– Улпан, айналайн… Ты уладила бы все сама и не напоминала мне о них! Нам с тобой хватит, если оставишь два косяка лошадей. А мое богатство – это ты.

– Это слова мужчины, Есенейжан…

Она придвинулась, положила ему голову на колени, он наклонился – поправить саукеле, и, глядя снизу в его глаза, Улпан еще добавила, чтобы закончить этот разговор:

– Один кос, тот, что в Каршыгалы, – мой. Ты подарил, а я приняла подарок. Теперь возвращаю обратно. Только пусть пасутся там, пока живы родители. Им ведь много скота не нужно. Хватит того, чтоб их табун ходил вместе с твоими. А мне не хотелось бы никому быть должной! Я верну наши долги!

– Улаживай, как считаешь лучше… Мое дело – выращивать скот, чтобы не терпеть нужды. А распоряжайся им ты сама.

В ауле возле отау Улпан собрались женщины, не меньше двадцати. Она издали заметила их, и радости вчерашнего беззаботного, безоблачного дня окончательно истаяли. Сойдя с тарантаса, медленно, тяжело, как старуха, шла к ним Улпан, навстречу ей неслись возгласы: «Байбише приехала!» «Мы с утра тебя ждем, заждались уже…» Ясно – пришли о чем-то просить…

Улпан поздоровалась с ними и, не заходя домой, присела, прислонилась спиной к стене юрты. На этот раз женщины не стали дожидаться, когда она спросит об их нуждах. Они заговорили, перебивая одна другую:

– Мы с моим стариком доим двенадцать кобыл…

– Мои сыновья – двое, больше шести лет пасут овец!

– Двенадцать кобыл, по пять раз в день, тридцать лет…

– А сыновья хоть бы раз взяли за труд овцу с ягненком!

– А наша семья? Отец мужа, бедный, перед смертью вспоминал, сколько лет всей семьей батрачил в этом доме, только я, безмозглая, позабыла…

Улпан слушала, не перебивая, и от души у нее отлегло. Нет, не побираться пришли женщины, они устали бесконечно ждать, ждать и ждать, они пришли требовать, не вымаливать – не пора ли хоть что-нибудь получить за труд, который из года в год оставался неоплаченным?

Их семьи – в разное время и по разным причинам прибегшие к помощи Есеней-бая, Есеней-бия, на долгие годы стали его чабанами, доярками, скотниками, табунщиками. Почти безмолвные и безропотные карашы – челядь. И не рабы, но вроде и рабы… Одна слава, одна честь – из аула Есенея! Сорок семей. Еще три-четыре дня назад Улпан раздражала та покорность, с какой они ожидали подачек. Сегодня она их не узнавала и радовалась тому что не узнает.

На какой-то миг галдеж прекратился, и Улпан воспользовалась этим:

– Не шумите так… Наверное, трудно сосчитать, кому и сколько и что положено за труд у Есенея. Я одно знаю, что Есеней должен вам всем. Так вот, слушайте… Есеней велел мне вернуть вам свои долги…