Весело шумит самовар на круглом столе. Приятно потрескивают в печке дрова. Вкусно пахнет нарезанное ломтиками холодное, оставшееся с обеда, жаркое. Целой горкой лежат на тарелке яйца, масленка полна масла, и огромный кусок сыра распространяет кругом возбуждающий аппетит запах.

Все приготовлено к ужину, все ждет семью Никуди, которая должна скоро вернуться домой.

Уже двенадцатый час ночи, кинематограф «Звезда» сейчас закроется, и хозяин, его жена, падчерица, сыновья и Марго не замедлят явиться, усталые и голодные.

Действительно, не прошло и десяти минут, как за столом уже сидела вся семья, утоляла свой голод и делилась впечатлениями прошедшего трудового дня.

Один только Сережа вяло кушал и мало разговаривал. Он развернул перед собой газету, которую не успел еще прочесть, и жадно впился в нее глазами.

— Ты бы лучше ел, а газету прочтешь потом, — заметил своему сыну Никуди.

Сережа, однако, продолжал шуршать газетой и, на минуту оторвавшись от нее, посмотрел на отца и промолвил:

— Хочется знать, что делается там, где и я скоро буду.

— Как? — удивились все сидящие за столом.

— А просто, — ответил Сережа, — я собираюсь добровольцем на войну.

— Шутник! — промолвил на это полусердито, полунасмешливо отец и стал наливать себе второй стакан чаю.

— Папа, — горячо воскликнул Сережа, — я нисколько не шучу! Все — стар и млад — стремятся на войну, каждый хочет чем-либо помочь родине, находящейся в опасности. Почему же мне сидеть дома? Я уже не маленький.

— Не маленький, но все же еще мальчик. Где тебе воевать…

— Нет, папа, ты отпустишь меня. Немало сыновей уходит теперь на поля битв. Наше дело от моего ухода не пострадает. Играть на рояле во время представлений, может быть, сможет мама. Или пригласите тапера… Теперь дела нашего кинематографа идут так хорошо, что мы можем позволить себе такую роскошь, как приглашение на небольшое жалованье служащего.

— Не в этом дело, Сергей, — грустно отвечал Иван Демьянович. — Мне просто жутко отпустить тебя под пули и бомбы…

— Папа, папа, не надо говорить этого… Наши солдаты уже пять месяцев находятся в такой опасности, так неужели же я, такой сильный, крепкий юноша, буду издали любоваться их геройскими поступками. Нет, если бы я был один, если бы я рос в семье единственным сыном, то, конечно, я и говорить не стал бы: остался бы дома. Но у меня есть братья: Алексей и Иван, они останутся у тебя, и маленькая Мира с ними. А меня отпусти, отец. Мама, дорогая, попросите за меня отца!

Заявление Сережи, как снег на голову, упало на Ивана Демьяновича. Правда, юноша за последнее время часто говорил домашним о своем желании поступить добровольцем в действующую армию.

Но, занятый своими делами, Иван Демьянович как-то мало обращал внимания и пропускал эти разговоры мимо ушей. И теперь Сережина новость совсем поразила, ошеломила бедного отца.

Но Нина Артамоновна открыто взяла сторону пасынка.

— Молодец, Сережа, хвалю за желание принести родине пользу. Не будь у меня вот этой стрекозы, — кивнула она в сторону Миры, — так и я бы, не рассуждая, пошла в сестры милосердия или просто на мелкую работу: письма писать раненым солдатикам, или…

— Это и я могла бы, мамочка, — вырвалось неожиданно у Миры.

— А мы, что же? О нас забыли? Мы тоже хотим! — подхватили Алексей и Иван.

— Ну, вы пока что дома сидите, — обычным своим серьезным и суровым голосом произнес отец. — Вы еще молоды и в воины пока не годитесь… Да и дело пойдет прахом, если я вас распущу всех. А ты, Сергей, с Богом! Сам понимаю, что тянет тебя туда… Тебе уже скоро восемнадцать лет. Ну, Господь с тобой, ты только пиши почаще… Слышишь?..

— Конечно, папа, конечно! Не беспокойтесь за меня! — радостно воскликнул юноша, подошел к Ивану Демьяновичу и обнял его.

— Когда? — отрывисто спросил отец.

— На этих днях, папа, примкну к выписавшимся из госпиталя солдатам, которые возвращаются в свою часть, и вместе с ними отправлюсь на войну…

Ночь… Тихо и мирно спит утомившаяся за день семья хозяина кинематографа. Из соседней комнаты слышится богатырский храп Никуди и его сыновей. Чуть похрапывает на своей кровати Мира. Ее мать только что легла. Она долго перед сном молилась за отправляющегося на войну Сережу. Но, несмотря на это, ей долго не удавалось уснуть: она все думала о том, что ожидает юношу и как будет всем тяжело без него.

Но не одной Нине Артамоновне не спалось в эту ночь.

Марго также лежала с широко раскрытыми глазами и смотрела то на образ, озаренный мигающим огоньком лампады, то на розовые обои и незатейливую обстановку комнаты.

Она вспоминала весь разговор, происшедший за чаем, вспоминала неожиданное заявление Сережи о своем желании, о своем решении пойти на войну. Ей казалось, что она все еще видит лицо Сережи, его сверкающие глаза, его полную уверенности улыбку. «Счастливец! — думала Марго. — Он может идти сражаться за свою родину, он уже взрослый. А я — еще маленькая бессильная девочка. Что я могу делать? Чем я лучше Лолошки, которая умеет лишь выкрикивать заученные слова. Враг напал не только на Россию, но и на мою родину — Францию. Конечно, туда, на родину, мне теперь не попасть, но и в России нашлась бы для меня работа. Везде открываются лазареты, в них много больных, изувеченных, раненых солдатиков. Их лечат доктора, за ними ухаживают сестры милосердия, но все-таки лишний человек в лазарете не помешает. И я могла бы приносить некоторую пользу бедным воинам, писать для них письма на родину, подавать воды напиться, почитать книгу. Да, я уеду куда-нибудь, поступлю в лазарет, начну там работать… Но примут ли меня? Я ведь ростом такая маленькая. На вид мне никто больше 10–11 лет не даст…»

Так думала Марго, метаясь в постели, переворачиваясь с боку на бок и напрасно стараясь уснуть.

«Да, да! — наконец, решила она мысленно. — Я уеду отсюда поближе к войне, в какой-нибудь город, где много лазаретов, и постараюсь поступить в один из них работать».

Решив это, девочка стала обдумывать, как уйти от Никуди. Сказать ему — бесполезно. Он высмеет ее, скажет, что такой крошке не место на войне. Разве уйти, ничего не сказав, никого не предупредив? Да, так она и сделает, уйдет завтра или послезавтра прямо из кинематографа на вокзал. Деньги на билет у нее есть, на еду тоже, есть больше даже, чем надо. Она вспоминает, что у нее есть простенькое серое платьице, холстинковое, в полоску, и белый фартучек. Это вполне подходящий костюм для лазаретной сиделки.

Итак, значит решено. Завтра она пропоет в последний раз в кинематографе свои песенки, переоденется и… на вокзал.

«Боже, помоги мне! Святая Матерь, сохрани меня», — шепчут губки девочки, и она молится долго и усердно, пока сон не смыкает ей глаз.

Через несколько дней, рано утром, вся семья провожала на вокзал Сережу. Он был бодр, доволен и всячески старался развеселить своего угрюмого отца. Обнимая всех по очереди, юный солдатик просил не беспокоиться о нем и не тревожиться, если от него долго не будет писем.

Наконец раздался третий звонок и поезд медленно тронулся.

— Пиши, береги себя! — в последний раз крикнул Никуди сыну. В ответ Сережа махнул провожающим фуражкой.

— Счастливец этот Сережа, — шептались с завистью Леша и Ваня, возвращаясь с вокзала домой. — Если бы нас пустили!..

А Марго в это время, тоже возвращаясь с вокзала, думала: «Сегодня вечером и я уеду отсюда. Но меня никто не будет провожать, никто не будет благословлять меня…»

Наступил вечер. Началось представление в кинематографе «Звезда».

— О чем ты задумалась? Скоро тебе выходить петь, — шепчет Марго Мира.

Марго точно просыпается, проводит рукой по лицу.

— Да, да, я иду, Мира, — говорит она, но сама думает: «В последний раз пою сегодня, а ночью я буду уже далеко отсюда…»