От всего этого она не спала ночами. Она тревожилась за Эшли, потому что понимала: не чувствует он себя счастливым, как понимала и то, что если человек несчастлив, не овладеть ему новым делом и не стать хорошим лесоторговцем. Это была пытка — знать, что обе ее лесопилки находятся в руках таких неделовых людей, как Хью и Эшли; у Скарлетт просто сердце разрывалось, когда она видела, как конкуренты отбирают у нее лучших заказчиков, хотя она так тщательно все наперед рассчитала и приложила столько труда и стараний, чтобы все шло как надо и тогда, когда она но сможет работать. Ах, если бы только она могла снова вернуться к делам! Она бы взялась за Эшли, и он у нее безусловно всему бы научился. На другую лесопилку она поставила бы Джонни Гэллегера, а сама занялась бы продажей леса, и тогда все было бы отлично. Что же до Хью, то он мог бы у нее остаться, если б согласился развозить лес заказчикам. Ни на что другое он не годен.

Да, конечно, Гэллегер, при всей своей сметке, человек, видно, бессовестный, но.., где взять другого? Почему все смекалистые и тем не менее честные люди так упорно не хотят па нее работать? Если бы кто-нибудь из них работал у нее сейчас вместо Хью, она могла бы и не беспокоиться, а так…

Томми Уэлборн хоть и горбун, а подрядов у него в городе куча, и деньги он, судя по слухам, лопатой гребет. Миссис Мерриуэзер и Рене процветают и даже открыли булочную в городе. Рене повел дело с подлинно французским размахом, а дедушка Мерриуэзер, обрадовавшись возможности вырваться из своего угла у почки, стал развозить пироги в фургоне Рене. Сыновья Симмонсов так развернули дело, что у их обжиговой печи трудятся по три рабочих смены в день. А Келлс Уайтинг изрядно зарабатывает на выпрямителе волос: внушает всем неграм, что республиканцы в жизни не позволят голосовать тем, у кого курчавые полосы.

И так обстояли дела у всех толковых молодых людей, которых знала Скарлетт, — врачей, юристов, лавочников. Апатия, охватившая их после войны, прошла — каждый сколачивал себе состояние и был слишком занят, чтобы помогать еще и ей. Не были заняты лишь люди вроде Хью — или Эшли.

До чего же скверно, когда у тебя на руках дело, а ты как на грех еще беременна!

«Никогда больше не стану рожать, — твердо решила Скарлетт. — Не буду я как те женщины, у которых что ни год, то ребенок. Господи, ведь это значило бы на шесть месяцев в году бросать лесопилки! А я сейчас вижу, что не могу бросить их даже на один день. Вот возьму и заявлю Франку, что не желаю я больше иметь детей».

Франку, правда, хотелось иметь большую семью, но ничего, как-нибудь она с ним сладит. Она твердо решила. Это ее последний ребенок. Лесопилки — куда важнее.

У Скарлетт родилась девочка, крошечное лысое существо, уродливое, как безволосая обезьянка, и до нелепости похожее на Франка. Никто, кроме ослепленного любовью отца, не мог найти в ней ничего прелестного — правда, сердобольные соседи утверждали, что все уродливые дети становятся со временем прехорошенькими. Нарекли девочку Элла-Лорина: Элла — по бабушке Эллин, а Лорина потому, что это было самое модное имя для девочек, так же как Роберт Ли и Несокрушимый Джексон для мальчиков, а Авраам Линкольн и Имэнсипейшн[17] — для негритянских детей.

Родилась она в середине той недели, когда Атланта жила в лихорадочном волнении и в воздухе чувствовалось приближение беды. Арестовали негра, похвалявшегося, что он изнасиловал белую женщину. Но прежде чем он предстал перед судом, на тюрьму налетел ку-клукс-клан и вздернул негра. Ку-клукс-клан решил избавить пока еще никому не известную жертву изнасилования от необходимости выступать в суде. Отец и брат пострадавшей готовы были застрелить се, лишь бы она не появлялась перед судом и не признавалась в своем позоре. Поэтому линчевание негра казалось обитателям города единственно разумным выходом из положения — единственно возможным, в сущности, выходом. Однако это привело военные власти в ярость. Почему, собственно, женщина не может выступить в суде и публично дать показания?

Начались поголовные аресты: солдаты клялись, что сотрут ку-клукс-клан с лица земли, даже если им придется засадить в тюрьму всех белых обитателей Атланты. Негры, перепуганные, мрачные, поговаривали о том, что в отместку начнут жечь дома. По городу поползли слухи: если-де янки найдут виновных, они всех перевешают, а кроме того, негры готовят восстание против белых. Горожане сидели по домам, заперев двери и закрыв окна ставнями, мужчины забросили все дела, чтобы не оставлять жен и детей без защиты.

Скарлетт, измученная родами, лежала в постели и молча благодарила бога за то, что Эшли слишком благоразумен, чтобы принадлежать к ку-клукс-клану, а Фрэнк стишком стар и робок. Ведь это было бы ужасно — знать, что янки и любую минуту могут нагрянуть и арестовать их! Ну почему эти безмозглые молодые идиоты из ку-клукс-клана не могут сидеть спокойно — и так уж все плохо, зачем же еще больше бесить янки?! Да и девчонку-то эту, наверное, никто не изнасиловал. Скорее всего она просто испугалась по глупости, а теперь из-за нее столько народу может лишиться жизни.

В такой напряженной атмосфере, когда ты словно видишь, как огонь медленно подбирается по шнуру к пороховой бочке, и ждешь, что она вот-вот взорвется, Скарлетт быстро встала на ноги. Хорошее здоровье, помогшее ей перенести тяжелые дни в Таре, выручило ее и сейчас: через две недели после рождения Эллы-Лорины она уже могла сидеть в постели и злилась на свою бездеятельность. А через три недели встала и объявила, что хочет ехать на лесопилки. Работа на обеих была приостановлена, потому что и Хью и Эшли боялись оставлять свои семьи на целый день.

И тут грянул гром.

Фрэнк, чрезвычайно гордый своим отцовством, настолько осмелел, что запретил Скарлетт покидать дом, когда вокруг так неспокойно. Она бы и внимания не обратила на его запреты и все равно отправилась бы по своим делам, если бы он не поставил лошадь и двуколку в платную конюшню и но велел никому, кроме него, их давать. К тому же, пока Скарлетт была нездорова, он и Мамушка тщательно обыскали весь дом, нашли спрятанные ею деньги, и Фрэнк положил их в банк на свое имя, так что теперь Скарлетт не могла нанять даже бричку.

Скарлетт устроила страшный скандал, понося на все лады Фрэнка и Мамушку, потом принялась их упрашивать и, наконец, все утро проплакала, словно ребенок, раздосадованный тем, что ему чего-то не разрешают. Однако в ответ она слышала лишь:

«Не надо так, лапочка! Вы же, деточка, нездоровы». И еще: «Мисс Скарлетт, если не перестанете так убиваться, у вас молоко свернется и у крошки заболит животик, это уж как пить дать».

Скарлетт в ярости ринулась через задний двор к Мелани и там излила душу, крича на весь свет, что пойдет пешком на лесопилки, и пусть все в Атланте узнают, какой негодяй у нее муж, и вообще она не позволит, чтобы с ней обращались, как с капризной глупой девчонкой. Она возьмет с собой пистолет и пристрелит всякого, кто посмеет ей угрожать. Она уже пристрелила одного и не без радости — да, да, именно не без радости — пристрелит другого. Да она…

Мелани, боявшаяся выйти даже на собственное крыльцо, была совершенно потрясена, слушая такие речи.

— Ах, разве можно так собой рисковать! Я просто умру, если с тобой что-нибудь случится! Прошу тебя!

— А я пойду! Пойду! Пойду!..

Мелани посмотрела на Скарлетт и поняла, что это не истерика женщины, еще не пришедшей в себя после рождения ребенка. Она увидела в лице Скарлетт ту же упрямую, необоримую решимость, какая часто появлялась на лице Джералда О’Хара, когда он что-то твердо решил. Она обхватила Скарлетт руками за талию и крепко прижала к себе.

— Это я виновата, что не такая храбрая, как ты, и держу Эшли дома, тогда как он должен быть на лесопилке. О господи! До чего же я никчемная! Дорогая моя, я скажу Эшли, что нисколечко не боюсь, я приду к тебе и побуду с тобой и с тетей Питти, а он пусть едет на работу и…