— Вы пытались сохранить семью и преуспели в этом, Эви, — тихо сказал Эллиот.

— Не надо мне сочувствовать. Я хочу лишь, чтобы вы поняли, что я знаю, каково бывает человеку, когда его детство ограничивается обязанностями и ожиданиями. Но больше всего я хочу, чтобы вы осознали, насколько важно дать детям любовь и чувство защищенности. Николетте и мне повезло, у нас это было. И хотя вы сами были лишены этого, вы в силах дать это своей дочери.

Эллиот кивнул:

— Как вы дали это своей семье.

— Да, и я буду продолжать делать это, особенно для Майкла.

— Эви, вы постоянно тревожитесь за Майкла. Не возражайте, я это заметил. Почему?

Эванджелине не хотелось объяснять, почему она боится за будущее Майкла. И она умышленно сменила тему разговора.

— Почему, Эллиот, вы решили рассказать мне о своей дочери именно сейчас?

— Я хотел, чтобы вы знали, — сказал он, отводя от нее взгляд. — Пора, давно пора рассказать вам о себе. Видите ли, Зое нужна новая гувернантка, и собеседование с кандидатками назначено на послезавтра. Вот почему я должен так скоро уехать. Пора мне заниматься этими вопросами лично, не перекладывая эту заботу на плечи других людей. — Он вдруг улыбнулся своей обаятельной улыбкой, от которой у Эванджелины всегда замирало сердце.

— Вы совершенно правы, Эллиот, и я благодарна за то. что вы мне все объяснили. А теперь пойдемте в столовую, пока кто-нибудь из детей не увидел меня в вашей спальне. — Она заставила себя весело улыбнуться.

Он поднялся на ноги, и то, что произошло потом, было мило и искренне. Словно скрепляя печатью свое обещание, он заключил ее в объятия и наклонил голову, чтобы поцеловать. Эванджелина не сопротивлялась. Когда его губы нежно и уверенно прикоснулись к ее губам, она почувствовала, как нарастает ее желание, превращаясь постепенно в нежное теплое чувство. Это был не горячий, страстный поцелуй, а неспешное обещание будущего наслаждения. Она это понимала и отвечала ему, пока он сам не отпустил ее, подняв голову и очаровательно улыбнувшись.

— Пойдемте, Эванджелина. Я буду рад насладиться вашим обществом сегодня за ужином.

На следующее утро Эллиот стоически выдержал сеанс позирования для портрета, в течение которого они почти не разговаривали, испытывая смущение, неизбежно возникающее между людьми, которые чувствуют, что их отношения неожиданно и необратимо изменились.

Ни один из них не говорил ни слова о том, что произошло вчера, хотя Эванджелина была уверена, что это не прошло бесследно для них обоих. Судя по всему, Эллиот был погружен в какие-то свои мысли, и она подумала, уж не беспокоит ли его что-нибудь более серьезное, чем сорванный украдкой страстный поцелуй.

По установившейся традиции Эванджелина после обеда одна проводила его до дверей. Быстро оглядевшись вокруг, Эллиот наклонился и поцеловал ее в лоб, потом распахнул дверь и направился к ожидавшему его коню. Глядя ему вслед, Эванджелина вдруг осознала, что его короткий прощальный поцелуй был единственным проявлением близости между ними за целый день.

Тем не менее этот непродолжительный визит Эллиота в Чатем-Лодж был чреват важными последствиями. Они очень сблизились друг с другом, причем многие сочли бы, что она допустила неподобающую степень физической близости. Однако Эванджелина ничуть не жалела о том, что ответила на заигрывания Эллиота. По правде говоря, страстное желание, которое она испытала в его объятиях, лишь укрепило ее решимость заполучить его, хотя бы на короткое время. Хотя вся ее жизнь была посвящена работе и заботам о семье, Эванджелина решила украсть несколько мгновений счастья для себя. А Эллиот, как она поняла, делал ее счастливой.

Однако он дал пищу и для других тревожных размышлений. Она все еще пребывала в замешательстве в связи с увольнением Эллиотом ее служанки. Однако после того, как он рассказал о своей дочери, ей стала понятна его моментальная гневная реакция. Несомненно, Эллиот пытался защитить Фредерику, как защитил бы свою дочь. Это, как ни странно, ее успокоило.

Тем не менее для того, чтобы уволить чужую служанку, требовалась изрядная доля дерзости. Эллиот, несомненно, был вспыльчив и весьма самоуверен. Она, откровенно говоря, ни то ни другое не считала скверными чертами характера. Но нельзя было не заметить, что он, очевидно, привык поступать так, как считает нужным. Примером может служить то, как он самовластно распорядился судьбой матери Зои.

Когда пришло время ложиться спать, Эванджелину снова одолели тревожные мысли. Что, если Эллиот решил, будто вольности в их отношениях, которые она ему позволила, дают ему право на такие же вольности в том, что касается управления ее хозяйством? И если это так, то насколько широкими он считает свои права? Его вчерашний поцелуй был таким нежным, таким сладким и предвещал так много… Боже милосердный! Уж не собирается ли он жениться на ней? Что за абсурдное предположение!

Эллиот обещал вернуться через три дня. Когда на Эссекс спустились сумерки и обитатели Чатем-Лоджа постепенно угомонились, Эванджелина поняла, что настало время определиться в своих намерениях по отношению к Эллиоту Робертсу. Мало того, ей предстояло собраться с духом и предложить ему — нет, не брак, а отношения несколько менее долговременные.

Она рано легла, пытаясь уснуть; и сердце ее было переполнено радостью, а разум — сомнениями.

На темных улицах лондонского Ист-Энда было многолюдно: одним не улыбалась перспектива провести спокойный вечер дома, у других вообще не было крыши над головой. День выдался необычайно жаркий и влажный, и вечером было очень душно. Грязные узкие улицы Уайтчепела[6] заполнили шумные толпы принадлежащих к низшим слоям общества лондонцев, закончивших трудовой день в доках и на мелких фабриках, чтобы слоняться из одной пивной в другую или торчать на углах, глазея на прохожих.

Среди этого пьяного разгула никто не заметил лорда Крэнема, умышленно надевшего потрепанный плащ и широкополую шляпу устаревшего фасона, который крадучись вышел из наемного экипажа. Остановившись под лампой, висевшей перед входом в какой-то дом, он достал из кармана плаща и вновь перечитал грубо нацарапанную записку. Он уже читал ее много раз, и одно слово — Рэннок — не давало ему покоя, обжигая глаза словно пламя.

Но на этот раз, после десяти лет ожидания, Крэнем был очень близок к тому, чтобы наконец отомстить. Он был уверен в этом. Он небрежно засунул записку назад, а потом, не вынимая из кармана руки, на ощупь пересчитал лежащие там монеты.

Убедившись, что сумма правильная, барон влился в толпу и торопливо дошел до поворота в переулок Пиг-Пат. Оглядевшись по сторонам, Крэнем ступил с булыжной мостовой на грязную дорожку, тянувшуюся вдоль темного переулка, в который выходили черные выходы из лавчонок и пивных, расположенных вдоль улицы.

Вскоре он понял, что ему нет надобности отыскивать указанный в записке черный ход трактира «Спящая собака», потому что он был отчетливо обозначен пустыми пивными бочками, разбитыми ящиками и кислым, смрадным запахом разлагающихся отходов. «Даже вонь индийских трущоб не идет ни в какое сравнение с этим», — подумал Крэнем и, достав льняной носовой платок, закрыл им нос и рот. Он на мгновение утратил бдительность, и это оказалось его роковой ошибкой.

Не успел барон и глазом моргнуть, как на его горло накинули металлическую удавку. Его носовой платок упал на землю и был втоптан в грязь, а руки беспомощно схватились за горло. Напавший на него человек был выше ростом и гораздо массивнее. Завязалась борьба. Сапоги Крэнема неистово молотили воздух среди разломанных ящиков и пустых бочек, пока у него не потемнело в глазах и он не почувствовал, что умирает. В мозгу с поразительной четкостью пронеслась мысль: эта записка была написана Рэнноком, чтобы заманить его в ловушку. Его задушат, как кролика, и оставят гнить среди вонючих отбросов в ист-эндском переулке.