Николетта обожала Эллиота издали и при каждом удобном случае безжалостно поддразнивала сестру. «В апреле — дожди, в мае — цветы», — напевала она, когда Эванджелина, вняв наконец уговорам Уинни, побывала у портнихи, чтобы заказать новые наряды. Тем не менее Николетта тоже надевала самое лучшее платье к ужину, когда присутствовал Эллиот. Короче говоря, в присутствии мистера Робертса в Чатем-Лодже острее ощущалась каждая радость жизни, хотя там и раньше весьма неплохо жилось всем обитателям.

Эванджелина слегка поерзала на садовой скамейке. Что-то ее беспокоило, что-то было не совсем так с Эллиотом Робертсом. Она не могла бы сказать ничего конкретного, просто чувствовала это. Несмотря на то что они о многом откровенно поговорили друг с другом, между ними оставалось что-то недосказанное. Даже не столько между ними. Ведь они не давали друг другу никаких обещаний, да, наверное, и не дадут.

С того волшебного дня у реки Ли, когда Эллиот поцеловал ее в зарослях боярышника, он не допускал никаких внешних проявлений страсти. Правда, они обменялись поцелуями в спальне, но эти поцелуи символизировали не страсть, а обещание. Правда, он часто держал, а иногда и нежно целовал ее руку в тех редких случаях, когда они оставались одни. Эванджелина не имела опыта в искусстве ухаживания, но она могла распознать страсть чутьем художника и, когда Эллиот смотрел на нее голодным взглядом, понимала, что это означает.

Хотя Эллиот не говорил ей об этом, она понимала, что он желает ее. Однако другие его эмоции было не так просто разгадать. В отношении собственных чувств Эванджелина пребывала в смятении, что было для нее необычно. Из целого клубка самых разнообразных эмоций отчетливо выделялась одна: когда он к ней прикасался, она загоралась. Эванджелине никогда не был свойствен глупый самообман, и она признавала, что хочет его, а также понимала, что он это знает. А теперь ей надо было посмотреть, что Эллиот предпримет в этом отношении, если вообще что-нибудь предпримет.

— Мисс Стоун? — послышался голос экономки. — Извините, но только что принесли письмо. Болтон положил eгo вместе с сегодняшней почтой на ваш стол в студии.

Эванджелина насторожилась:

— Письмо? Из Лондона?

Добродушная экономка слегка наклонилась к ней, позвякивая связкой ключей:

— Да, мисс. И на нем печать мистера Уэйдена.

Через два дня после визита виконта Линдена Эллиот приказал запрячь лучших вороных в парный двухколесный экипаж. Пора, решил он, воспользоваться для поездки в Роутем-на-Ли более элегантным средством передвижения. События последней недели давали богатую пищу для размышлений.

Крэнем лежал при смерти в своей лондонской квартире, и, как предсказывал Уинтроп, у барона началась лихорадка. Ожидали, что он не проживет до утра. Однако несмотря на опасения виконта, Эллиота никто не допрашивал oтносительно этого происшествия и едва ли кто-нибудь будет допрашивать. Маловероятно, чтобы власти в отсутствие прямых улик рискнули обвинить в этом аристократа, пусть даже он пользуется скверной репутацией. Но ведь достаточно бросить на человека тень подозрения, чтобы разбить его мечты, а также подмочить его репутацию, если она еще существует.

Десять лет назад Эллиот убедил себя, что общественное мнение ничего не значит. В течение мучительного периода, последовавшего за его помолвкой с Сесили Форсайт, он всем своим поведением демонстрировал презрение к общественному мнению. Он перестал обращать внимание на то, что скажут окружающие, он был переполнен болью и страдал от унижения. Только теперь он понял, что, даже при отсутствии прямых улик, высказываемые на ушко подозрения делают свое разрушительное дело. Иногда Эллиоту казалось, что лучше получить судебный приговор и быть повешенным за якобы совершенное преступление, чем испытывать продолжительную агонию от ядовитых намеков и грязных инсинуаций.

Скорее всего общество со временем забыло бы эпизод с Сесили, потому что, как он понял теперь и не понимал десять лет назад, Сесили в свете не пользовалась ни любовью, ни уважением. Однако общество не могло простить того, что Эллиот в юношеском негодовании и презрении ко всеобщему мнению превратился в распутника и негодяя, который доводит до банкротства пэров, а потом затаскивает в постель их жен; в совратителя, пьяницу и игрока, который, если очень повезет, получал иногда от своих «подвигов» удовлетворение. Со времен его терзания лишь приумножились, а негодование превратилось в надменность, и в свете он заслуженно приобрел славу богатого, элегантного парии.

Теперь ситуация в корне изменилась и то, что десять лет назад ничего не значило, приобрело вдруг большое значение. Как отреагирует Эванджелина, когда он скажет ей правду? А он ей скажет. Скоро. До сих пор неторопливый подход его не подводил. Мало-помалу он раскрывал себя перед ней. Но что будет, если она узнает всю правду не от него? Случайно? Эванджелина жила в почти полной изоляции, но ведь рядом с ней — Уинни Уэйден, которая была явно светской женщиной и имела свои связи с обществом. Она могла без труда разоблачить его. Глупо надеяться, что этого не произойдет.

Но его жизнь была такой, какой он сам ее сделал, и этого уже не изменишь. Нельзя повернуть вспять время и вернуть утраченную невинность.

Долгие годы Эллиоту часто снился сон, в котором он переносился в родную Шотландию и видел Сесили, темные шелковые юбки которой шуршат по каменному полу коридоров замка Кикерран, а следом за ней бегут полдюжины хохочущих детишек.

Привычный сон теперь несколько изменился. К знакомым запахам теперь примешивался аромат свежесрезанных цветов. На старинных коврах забавляются толстенькие черные щенки. Движения его возлюбленной стали грациозными и плавными, а смех — грудным и нежным. Луч неяркого шотландского солнца, упав сквозь высокое узкое окно, освещает не черные косы, а мягкую волну белокурых волос. А когда это прекрасное видение оборачивается, то дарит ему не насмешливую, а нежную улыбку. Во сне он видит спокойное прекрасное лицо Эви.

Неужели когда-то ему снилось не ее лицо? Быть того не может!

Он надеялся, что Эванджелина не раскроет правду о нем слишком быстро и он успеет убедить ее. Убедить, но в чем? И каким образом? Боже милосердный, ведь он едва не соблазнил ее у реки в Чатеме, и ему потребовалось собрать в кулак всю свою волю, чтобы держаться от нее на расстоянии до отъезда. Теперь он возвращался в еще большем смятении.

Объясняя причину своего отъезда, Эллиот использовал в качестве предлога неотложную необходимость нанять гувернантку для Зои, что в общем-то соответствовало действительности. Однако на самом деле его срочный отъезд был связан не только с этим неотложным делом, но и с его боязнью окончательно потерять контроль над собой. Каким-то непостижимым образом он убедил себя, что сможет рассказать ей правду постепенно, после чего Эванджелина упадет в его объятия и простит обман. Теперь, когда он все больше и больше нуждался в ней, в той же пропорции рос и его страх, и Эллиот чувствовал, что попался в собственный капкан.

Мысли о Зое тоже не давали ему покоя. Сегодня, например, ему очень не хотелось уезжать от нее. Компании слуг, даже самых преданных, ей едва ли достаточно. Девочке нужно большее. Возможно, и отец тоже нужен. Ему вспоминалась Фредерика, и он подумал, что у нее и у Зои весьма сходные и характеры, и обстоятельства рождения. Он вспомнил также об инциденте со служанкой, которая назвала девочку ублюдком, что привело его в бешенство.

Он въехал на территорию Эссекса и вскоре добрался до роутемского перекрестка, отметив, что дорожный указатель починили и водворили на место. Не прошло и часа, как двухколесныи экипаж Эллиота весело прогрохотал через небольшую деревушку Роутем-на-Ли и свернул на дорожку к Чатем-Лоджу. У Эллиота вдруг возникло такое чувство, словно он возвращается домой.

Антуанетта Фонтэйн энергично спрыгнула с подножки наемного экипажа, нетерпеливо окинула взглядом улицу и, бросив вознице пару монет, коротко приказала ему ждать, пообещав вернуться примерно через четверть часа.