Он отвернулся словно для того, чтобы посмотреть в глубь побережья, потому что испугался, что его обаятельная улыбка сменилась менее приятным выражением лица. Несколько шаров перекати-поля катились параллельно их фургону, напоминая скелеты каких-то шарообразных животных; когда они докатились до бугорка и на мгновение подлетели в воздух, Ривасу показалось, будто он видит на одном из них розоватое пятно. , , но тут старик снова заговорил, и Ривасу пришлось повернуться и слушать его.

– Меня звать Леденец, – сказал старик.

С десяти попыток, подумал Ривас, я и сам догадался бы.

– А я Пого Поссум, – представился он по наитию: вряд ли кто-нибудь из этих двоих читал книги. – Давно в этом... бизнесе?

– С шестого года прошлого Туза. И Найджел, и я, оба. Мы шатались по этим местам, когда молодой Сойер начал собирать последователей. Черт, да я ведь жил в Ирвайне, в доме, который нынче за белыми стенами остался... то бишь оставался до того большого взрыва в последний год того Туза.

Ривас кивнул. Слухи о ночной вспышке и оглушительном грохоте из-за белых стен – и неизбежные домыслы насчет того, что сам Сойер погиб при этом взрыве, поскольку сразу после этого он удалился от мира, запершись в Священном Городе, – потрясли самые основы веры. Именно тогда Ривас, которому исполнился двадцать один год, воспользовался замешательством и без лишнего шума слинял от Соек в Венецию.

– А самого Нортона Сойера видели? – поинтересовался Ривас.

– Еще бы, черт меня возьми, не видел. До тех пор, покуда он не заперся в своем чертовом городе, он был повсюду. – Леденец восхищенно покачал головой. – Но знаешь, сынок, я не виню тех, кто за ним пошел. С этим парнем трудно было тягаться. Да и нынче, поди, тоже, только ему не нужно больше ничего доказывать. Да-а, я сам видел, как мертвый человек встал и заговорил с родными – взаправду мертвый: уж раздулся и вонял весь.

– Деревья гнулись, будто кланялись, когда он проходил, – сказал Найджел. – Сами видели.

– Самым обычным делом было сотне птиц разом кружиться над его головой, будто карусель какая, будто чертов нимб, – и хоть бы одна ему на голову обделалась!

Ничего себе соперничек в борьбе за привязанность Ури, невесело подумал Ривас. И кстати, некогда и мой духовный отец тоже. Хорошо еще, не лично, а через посредников, суррогатов. Вряд ли у меня хватило бы... чего, кстати? Силы воли? Самосознания? Ладно, чего бы ни было, этого не хватило бы на то, чтобы отречься от веры, имей я дело лично с мистером Мессией Сойером. И уж наверняка я не осмелился бы ослушаться его так дерзко: взять и отправиться прямиком в Венецию. Сойер ведь всегда если и упоминал это место, так только затем, чтобы проклясть.

Тут воспоминания его были прерваны быстрым ритмичным топотом откуда-то снизу, из фургона. Он продолжался до тех пор, пока Найджел не стукнул по крыше своим тяжелым кулаком.

– А ну цыц, шлюха! – рявкнул он. – Вот ужо тебя научат новым танцам!

Только тут до Риваса дошло, что это был за звук. Одна из девушек, судя по всему, несколько утратила веру в то, что все в порядке и весь мир находится в руках у Сойера, ибо причудливое притаптывание, сопровождаемое взмахами рук, известное как Просветляющий Танец, рекомендовалось пастырями как идеальное средство очистки мозгов от неуютных мыслей. Подобно вещанию оно никогда особенно не интересовало Риваса.

Он знал, что это не может быть Ури: она всего три дня как обратилась в веру, и Просветляющему Танцу ее просто не могли еще научить. Однако если она и правда находилась в фургоне, интересно, какое впечатление произвело на нее это зрелище. Его самого, помнится, пугало, когда кто-то вдруг пускался в этот танец, топчась на месте, задыхаясь и идиотски размахивая руками, крепко-накрепко зажмурившись, словно в испуге от всего окружающего.

Он вспомнил, как кошка Ури как-то приползла к ней во двор с перебитым позвоночником, волоча задние лапы. Ривас с Ури резвились на зеленой травке за сараем на задах усадьбы Бёрроузов, и Ури вскочила и бросилась к кошке – взгляд все еще затуманенный, губы опухли от поцелуев – и попыталась поднять ее, а та завизжала и завертелась как волчок, заставив Ури отпрянуть с расцарапанной в кровь рукой.

Ривас избавил несчастную тварь от страданий ударом лопаты, а потом попытался утешить потрясенную, рыдающую Ури. Сейчас ему вспомнилось: ее потрясла не столько кровь повсюду, не столько боль в оцарапанной руке, сколько внезапность случившегося, то, как причудливый, разрушительный ужас вторгся в их жизнь, словно кусок ледяного металла упал на них с безоблачного летнего небосклона.

Еще несколько миль фургон-лодка мирно катил по дороге. Начало пригревать. Краем глаза Ривас уловил какое-то движение над одной из развалин... и похолодел, увидев, что это пикирует на них с верхушки дерева бой-шершень размером с хороший кулак; даже отсюда, с расстояния в пару сотен футов, видно было радужное облако его вибрирующих крыльев. Раз ему довелось видеть, как такая тварь ужалила человека: бедолагу сшибло с ног ударом, но умер он, еще не коснувшись земли, отравленный ядом из трехдюймового жала, угодившего ему прямо в глаз.

Ривас готов был спрыгнуть с фургона и бежать, когда услышал за спиной щелчок, что-то просвистело у него над правым ухом, а спустя долю секунды шершень разлетелся на мохнатые клочки, только бесформенные пластины крыльев оседали на дорогу осенними листьями.

Ривас очень медленно повернулся назад. Сидевший на крыше за его спиной Найджел вложил камень в кармашек здоровенной рогатки, потом смотал резинку, спрятал оружие в шляпу и насадил ее обратно на голову. Взгляд его оставался холодным и невозмутимым, как у каменного изваяния.

– Лихо он с этой штукой управляется, Найджел-то, – заметил Леденец.

– Угу, – согласился Ривас, прикидывая свои шансы поскорее нейтрализовать эту парочку и посмотреть на девушек в фургоне.

Когда фургон проезжал мимо дерева, Ривасу пришлось зажать нос, ибо в воздухе стоял металлический запах убитого шершня.

В нескольких сотнях ярдов за ними шар перекати-поля зацепился за металлический столб, с которого еще свисали остатки проволочного заграждения, которое лет сто назад перегораживало улицу. Из сплетения ломких ветвей вынырнула полупрозрачная розовая голова, щурясь, огляделась по сторонам и принюхалась. На лице ее обозначилась улыбка, розовая рука эфемернее сброшенной змеиной кожи протянулась и не без труда отцепила куст от колючей проволоки. Потом голова и рука спрятались обратно, а куст покатился дальше на юг.

Часа в два пополудни Леденец свернул с относительно наезженных прибрежных дорог и направил фургон на восток по одному из старых шоссе, пересекавших полосу тропических зарослей и нырявшему в засушливые холмы в глубине материка.

– Почему свернули? – поинтересовался Ривас, глядя на то, как синяя полоса воды перемещается с правого борта за корму и начинает постепенно уменьшаться в размерах.

– Нынче вдоль берега движется чертовски большое войско, – объяснил Леденец. – Пришли с севера, захватили Санта-Ану и Вестминстер, а теперь спускаются к заливу – вдоль берега и морем. Жгут все на своем пути.

Ривас вспомнил пожары, которые видел на Лонг-Бич-Айленд прошлой ночью. Должно быть, они уже у входа в залив, подумал он.

– Надо же. Откуда они взялись?

Некоторое время старик не отвечал, осторожно направляя лошадей между угрожающего вида ямами в мостовой.

– Ну, – произнес он наконец, миновав опасное место, – мы были в Ханнингтен-тауне пару дней назад, так там говорили, это войско откуда-то с севера. Вроде как с Сан-Берду. – Он пожал плечами. – Что ж, может, и так.

– Надо же, – повторил Ривас, усаживаясь поудобнее и наслаждаясь приятной прохладой на правой щеке, которую всю первую половину дня поджаривало солнцем. Что получается, думал он: Эллей держит своих солдат у западной и северной границ, а Сан-Берду наступает с другой стороны. Уж не рассчитывают ли бердусские ребята застать их врасплох? А что, может и получиться. Почти все, кто странствует по Инглвудской пустоши, не отличаются особой разговорчивостью: Сойки, ухари, сутенеры вроде этих двух моих приятелей. Может, и получится.