Ривас вздрогнул и допил пиво. Он вспомнил, как отчаянно хотелось ему, чтобы те, на дорожке, забыли про эти звуки и ушли. Неизвестно почему в голову ему втемяшилась мысль, что они сделают это быстрее, если он убедит их в том, что это и правда только собака, не заслуживающая внимания. Поэтому он залаял.

Он встал из-за стола и открыл дверь, но так и не смог стряхнуть остаток воспоминания о последних своих сознательных мгновениях того ужасного вечера – когда он наконец открыл глаза и увидел в шести дюймах от своего лица башмак Ирвина Бёрроуза.

Он вышел из каморки, хлопнув за собой дверью, и, пошатываясь, побрел обратно на сцену. Алкоголь уже изрядно пробрал его: глаза его только наполовину видели полутемный бар, сцену далеко впереди и неуверенно косящиеся на него взгляды; на все это прозрачным изображением накладывалось видение шоссе Один-Один, казавшееся в густом тумане единственной в мире дорогой. Тогда на рассвете, тринадцать лет назад, он тащился по нему пешком. Его трясло от холода, его тошнило от похмелья и сотрясения мозга, потому что разгневанный Ирвин Бёрроуз, прежде чем выволочь его из кустов и приказать кухонной челяди унести его и выкинуть где-нибудь за границами его, Бёрроуза, земель, отвесил ему хороший пинок башмаком в голову.

Он шел весь этот день, и когда солнце поднялось и разогнало туман, он впервые увидел впереди заросшие руины старого большого Эллея, где можно было услышать лишь крики попугаев и обезьян. Разрушения придали этим все еще впечатляющим зданиям отпечаток трагического величия, которого они лишены были при жизни. Одно их количество – они тянулись до горизонта рядами неухоженных могильных камней – привело юного Грегорио в ужас. Несколько раз любопытство его брало верх над самочувствием, спешкой и тупой болью от утраты, и он забирался по угрожающе проржавевшим лестницам в заброшенные комнаты. Когда он увидел, наконец, высокую западную стену Эллея, красное вечернее солнце освещало уже только верхний ярус зубчатых городских стен. Пересохшей по летней жаре реки за городом не было видно в темноте, так что страх перед мародерами и хемогоблинами заставил его забыть про головную боль и одолеть последнюю пару миль бегом.

До сих пор ему еще не доводилось проводить ночь не под отцовским кровом. Поплутав по улицам часа два, он устроился на ночлег в углу какого-то сарая в Догтауне. Он был не единственным, кто искал прибежища в этом месте; несколько раз он просыпался, ощущая чужое присутствие. Кто-то воспринял его с раздражением, кто-то оказывал знаки внимания. Какой-то парень, оскорбившись на недвусмысленно высказанный отказ, спросил Грегорио, не хочет ли тот сию же минуту выйти из города через Догтаунские ворота. Ривас вежливо отказался... и очень порадовался этому, когда позже, через несколько лет, узнал, что таких ворот вовсе нет в природе и что фраза «выйти через Догтаунские ворота» означает на деле исчезнуть, фигурально или даже буквально, в одной из зловонных помойных ям Догтауна.

На следующее утро, совсем уже одурев от голода и усталости, он продолжил свой путь и на Сандовал-стрит, у Южных ворот, повстречался с группой сектантов, известных в народе как Сойки. С восхитительно заботливыми, участливыми и улыбчивыми Сойками.

Прав был Стиз, со вздохом подумал он, забравшись обратно на сцену и окинув взглядом толпу. Народа в зале стало заметно меньше. Сколько я проторчал в той комнате, разговаривая с Бёрроузом? Спросить? Нет, это было бы ошибкой: признать, что сам я этого не знал. Чтоб его, это виски. Ни капли больше сегодня – ни пива, ни чего еще, понял, парень?

Он собрался было дать знак играть «Всем охота по-смолить мой бычок», но вспомнил, что ее сегодня уже исполняли, и начал вместо этого «Пьян один».

Фанданго тяжело вздохнул. Да посмотри ты на это с другой стороны, Томми, подумал Ривас: следующий исполнитель, которого они затянут сюда, скорее всего не сможет играть ничего, кроме скрэпа или баг-уока.

Каким-то непонятным образом небо, синевшее сквозь неостекленные окна, делало комнату Зубовещательницы еще запущеннее. Да и сама Зубовещательница, решил Ривас, мало чем отличалась от загромоздившей ее комнату рухляди, не натыкаться на которую требовало изрядной ловкости. Да, подумал он, в окружении всех этих картин, склянок со снадобьями, истлевших книг и деталей, недоступных пониманию древних машин она кажется маленькой иссохшей мумией. Нижняя челюсть ее словно по небрежности таксидермиста отклячилась от остальной части лица, словно застыв в беззвучном крике.

Мумия, в которой, как он добавил про себя, услышав ее булькающий голос, поселилась говорливая мышь. Несмотря на владевшие им раздражение и усталость от почти бессонной ночи, Ривасу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не засмеяться. От этого голова его заболела еще сильнее.

Он покосился на соседний стул. Ирвин Бёрроуз сидел, подавшись вперед и с волнением вглядываясь в неподвижную, брызгающую слюной старуху. Это удивило Риваса: он полагал, что настойчивое требование Бёрроуза перед выходом Риваса на поиски посетить Зубовещательницу было всего лишь формальностью, данью традиции – вроде того, как «прогревают» телегу холодным утром, прежде чем тронуть лошадей. Однако старый финансист явно верил карге с истовостью безмозглой деревенщины, выслушивая невнятные рассуждения о том, какие окрестности благоприятнее, а какие бесполезны для поисков, судя по расположению звезд.

При мысли об этом Ривас ощутил себя так, будто его подставили. Ну же, думал он, ты ведь один из богатейших людей в Эллее, можешь видеть всю фальшь происходящего, если я могу...

Он откинулся на спинку стула и выглянул в окно. День выдался солнечный, но лужи от ночного дождя еще не просохли. На западе зеленела лента южных ферм, но южнее уже не было ничего, кроме пустых полуразрушенных зданий, чего-то среднего между городским пейзажем и пустыней. Единственными движущимися объектами здесь были подгоняемые ветром шары перекати-поля да редкие фигуры мародеров, слишком слабых, чтобы далеко уходить от городских стен. Еще южнее поблескивала полоска порта Сан-Педро. А дальше, как он знал, находился Лонг-Бич-Айленд и открытое море, по берегу которого не было ничего вплоть до устья Санта-Аны, где располагался Ирвайн.

Надеюсь, подумал он, мне удастся найти ее прежде, чем они заберутся так далеко в том направлении. Он поежился, вспомнив одно неудачное избавление, когда он оказался совсем близко от высоких белых стен Священного Города Сойера в Ирвайне. Никогда, с уверенностью подумал он, ни за что не хочу снова оказаться в этом распроклятом месте. Все было бы и вполовину не так хреново, если бы я и вправду почти не верил в то, что он кто-то вроде мессии. Папаша, помнится, клялся и божился, что собственными глазами видел, как в ночь сойерского озарения, тридцать с гаком лет назад, небо украсилось фонтаном звездного дождя. Даже враждующие с ним религии признают, что он, прежде чем удалиться от мирской жизни, несколько раз воскрешал людей из мертвых... хотя, конечно же, эти враждующие с ним религии утверждают, что без помощи Сатаны тут не обошлось.

Луч утреннего солнца протянулся полоской по стене, и когда Ривас снова посмотрел на старуху в углу, он увидел, что лицо ее теперь освещено, а в открытом рту поблескивают приклеенные к зубам кусочки металла. Ривас понимал – а Бёрроуз, похоже, нет, – что это всего лишь дешевая имитация, что настоящее зубовещание достигается только с помощью маленьких металлических пломб. Время от времени люди с такими пломбами заявляли, что слышат у себя во рту чьи-то слабые голоса, но, по их же словам, это происходило очень редко и только на горных вершинах; к тому же Ривасу не доводилось слышать ни об одном подобном подтвержденном свидетелями случае на протяжении последних десяти лет.

Зато на людской вере в зубовещание можно было хорошо нажиться.

Ривас не удержался и зевнул – вышло так, что они со старухой зевали в унисон, – но поспешно закрыл рот, поймав на себе свирепый взгляд Бёрроуза, и заерзал, пытаясь устроиться на стуле поудобнее. Минувшей ночью он отказался от попыток заснуть после того, как приснившаяся ему Урания заставила его едва ли не выскочить из постели. Только-только пробило три. Остаток ночи он провел на крыше своего дома, выдумывая и репетируя на пеликане самые безумные импровизации на тему «Пети и Волка».