— I love you[38], — говорил культурист.
— Я тоже «лав», — весело отвечала Ирина.
Свободная от обязательств, она чувствовала себя птицей, умеющей хорошо летать, и не сдерживала темперамента, приводя партнера в восторг. Как прекрасно жить без обетов, вне групповой морали, вбитой в голову людей обществом для собственных целей. Сладок вкус свободы, возвышающей над бытием.
Рано утром первого января нового 1993 года, пока утомленный мужчина крепко спал, Ирина ушла, не оставив адреса, не спросив телефона, даже толком не разобрав его имени — Фил или Билл. Зачем? Немного смущало, что впервые она брала больше, чем давала, — наверное, к этому тоже можно привыкнуть. Такая любовь эгоистична, зато никаких мук расставания. Впереди ее ждала совсем другая жизнь, вдохновение уже мощно напоминало о себе призывами к мольберту. Окрыленная женской властью всего лишь над одним человеком, она как никогда верила в свою мечту — мечту большого художника, и в тот же день вернулась в Нью-Хейвен.
К счастью, Левайнов дома не было. Не растеряв праздничного настроения, Ирина тут же начала писать «Материнство» — на фоне восходящего солнца, когда Земля голубая, а небо розовое, счастливая женщина держит высоко над собой голенького ребятенка. Через два дня вдохновенного труда картина была готова. Художница плакала слезами радости и освобождения, словно совершила выход в иной мир. Это замечательное полотно под названием «Цветок любви» впоследствии вошло в серию «Двенадцать месяцев» и стало «декабрем» в Календаре 1994 года — года, в котором декабрь жизни самой Ирины Исагалиевой уже не значится.
7
Квартира в Стемфорде оказалась даже хуже, чем окрестности. Типовой красно-кирпичный дом, сдавленный другими такими же безликими домами, стоял далеко от океана, в центре негритянского квартала. Воздуха и света тут не хватало, по улицам ветер гонял мусор, ремонт строений никогда не проводился, а эксплуатация велась безжалостно. Негры — не большие любители порядка. Свобода досталась бывшим рабам слишком дорого и имеет для них глубинный, сущностный смысл, выразившийся в неприятии любых ограничений. При отсутствии хорошего образования и воспитания это привело к разболтанности и хулиганству, соседствующему с открытостью и добротой к «своим», необязательно черным.
Полторы неопрятные комнаты на первом этаже, газовая плита в нише, запах подгорелого сала и гнилых овощей, закуток душа с цементным полом и треснувший унитаз без крышки. Самое досадное — контракт с домовладельцем надо заключать на год. Для Ирины год — понятие космическое, за год многое должно измениться, уже осенью она переедет в благоустроенное университетское общежитие. А тут: живешь — не живешь, но денежки выкладывай. Такой оказалась цена ее личной свободы, воплотившейся в реальность. Вот она, долгожданная самостоятельность!
Каждого, и даже одного и того же человека в разной ситуации, счастливым и несчастливым делают совершенно разные вещи. Разве Ирина, всегда жившая в беззаботном изобилии, еще год назад могла представить, что будет радоваться этой вонючей конуре с непредсказуемыми соседями? Однако у этой радости был металлический привкус. Время, когда она зависела от других — Сережа, арбатские тоскливые вечера, Левайны, — теперь казалось хотя и неприятным, но самым легким отрезком жизни. Свобода намного тяжелее несвободы, о которой у Достоевского Великий Инквизитор спорит с Христом. Но как же свобода, с ее грузом ответственности, с невозможностью без нее дышать, по ощущению близка к творчеству! Плохо другое — став самостоятельной, она лишилась профессионального общения, друзей, даже в магазин надо ехать на машине, которой нет, а рядом с домом продукты на треть дороже, чем за городом в стоп-шопе. От одиночества Ире постоянно снятся мама Рая и Аташка. И все же она испытывает непомерное облегчение и радостное возбуждение. Пришла убежденность, что мир спасется не красотой, не любовью, а творчеством. Только творчество, с такой болью прорывающее ткань бытия, имеет неотвратимую и не ограниченную во времени власть над человеком.
Счастье ли было следствием успехов или успехи пришли потому, что настроение было приподнятым, но, как только она оторвалась от Левайнов, началась полоса удач. Почти сразу предложили сделать выставку в Интернешнл Холл-Хауз, причем обещали дать рекламу. Теперь важно, чтобы картины купили. Необходимо быстро подготовить концептуальное описание работ, что всегда требуется для персональных выставок. Профессор из Японии помог сделать качественные слайды — это существенно для дальнейших переговоров с владельцами галерей. Завязалось новое знакомство с замечательной женщиной Майей, стюардессой на авиалинии Москва — Нью-Йорк, ее родители живут в Москве в соседнем доме с Филипповыми и знакомы с ними, а значит, Майя сможет рассказывать о Сереже, брать письма и маленькие передачи для мамы.
Но сейчас главное — готовить документы в Йель и не снижать темпов работы. На новом месте Ира начала несколько картин сразу, что стало для нее обычной практикой. Еще не потерявшие свежесть ощущения рождественской ночи подсказали сложную эротическую композицию из причудливо переплетенных мужских и женских тел. Должно получиться неплохо, но это она доделает потом, а сейчас созрело и уже томило желание отразить противостояние Светлых и Темных Сил — собственный нравственный опыт, нажитый неправдоподобно быстро, контраст, который просто резал глаза.
В одной из картин Ирина изобразила себя — в прозрачной рубашке, с открытой грудью и высокой прической из тяжелых черных волос, стоит, зажатая между огромными жутковатыми масками Добра и Зла. Тоненькая, но совсем не беспомощная. Уверенным жестом высоко поднятых рук она завязывает в узел концы масок. Ощущение, что Добро торжествует. Другие полотна этой серии — а они создавались на протяжении длительного времени — имеют ясно обозначенную трагическую интонацию, которая вошла в художественный мир Ирины только в Америке. Высшей точкой этой темы можно считать очень сильную в изобразительном плане картину «Инквизиция», где распятое на кресте Добро сгорает в пламени Зла, принявшего форму человеческой толпы. Творческие идеи художницы всегда связаны с внутренним состоянием и часто замешены на интуиции. В этом смысле она предвосхитила и изобразила свой личный крест, свою судьбу, распятую жестоким и враждебным ее духу обществом. Причем нарисовала тогда, когда сама еще была полна ликующего энтузиазма.
Ирина работала лихорадочно, наслаждаясь независимостью от внешних влияний. Негры-соседи называли ее «наш Гоген» — кто-то из них слышал о художнике, который жил среди аборигенов Таити и рисовал их, как они есть, без всяких выкрутасов, коричневых и невозмутимых. Неграм была понятна чувственность, открыто и сильно выраженная в живописи этой странной женщины, судя по картинам, понимавшей толк в любви. Естественно, ведь она была молода и красива, но дни напролет рисовала и почти не выходила из дому. Пробовала рисовать на улице, где больше света и воздуха, но раздражали любопытные, они слетались, словно мухи на мясной фарш, дышали за спиной. Кто? Мужчины, женщины, дети? Чего от них ждать? Некоторые задавали вопросы, а может, давали советы? Так невозможно сосредоточиться! Ира складывала ножки этюдника и под общий неодобрительный гул пряталась в своей конуре.
Живопись была для нее пищей духовной, поэтому она, как всегда, часто забывала о материальной. В магазин ездить было сложно, да и не всегда на еду оставались деньги после звонков по телефону и поездок в Художественный салон. Иногда ее подкармливали соседи. Кое-кто неназойливо и бескорыстно пытался предложить художнице себя в качестве сексуального партнера, показывая жестами, как им будет хорошо, но она только смущенно смеялась и не выпускала из рук палитры. Ирина работала совсем не как сангвиник Гоген, а как холерик Ван Гог, в экстазе, иногда плача, не отрываясь от полотна до полной потери сил. Скорее, скорее! Написать как можно больше картин! Время от времени яростная решимость покорить мир сменялась детским отчаянием, полным неверием в свои силы: я ничего не умею, я блуждаю в потемках, мне так нужна учеба! Но на следующий день вдохновение возвращалось, Ирина переполнялась ощущением божественной силы и без страха устремлялась в головокружительную высь, готовая к достижению мечты. Картина получалась, и она снова ощущала себя полной сил и замыслов.