Пухлый херувимчик в бархатных штанишках и светлой рубашечке с бантом на шее рос хулиганом с бешеным темпераментом. Его опасались задевать, зная, что тут же получат отпор, а возможно, и по лбу, при этом глаза у него наливались кровью, и он шел на противника, как вскормленный для корриды бык. Родители в дворовые отношения сына не вмешивались, жесткий порядок требовалось соблюдать только дома. Дом — это святилище.

Нет методов без изъяна, и тот, которому следовала Эмилия, однажды явился источником казуса. Медицинский центр для руководящих партийных кадров располагался в здании, похожем на дворец. Все здесь выглядело непривычно: панели и высокие двери из красного дерева, ковровые дорожки, закрепленные на ступенях сверкающими латунными прутами, потолки с лепниной, стерильная чистота, говорящие театральным шепотом медсестры в тугих халатах, расписные вазоны с рододендронами на подоконниках, белоснежные шелковые занавеси.

Для постановки на учет требовался осмотр и заполнение лечебной карты. В ожидании врачебного приема мать с сыном сидели на кожаном диване с высокой спинкой. Невозмутимая Эмилия время от времени роняла для порядку:

— Коська, не вертись. Коська, не откручивай дверную ручку. Не валяйся на ковре. Не обрывай листья.

Ребенок уже готовился выдрать из горшка фикус, когда их позвали в просторный кабинет. Педиатр, молодая женщина с незапятнанной партийной биографией и строгой прической, сама раздела и долго вертела во все стороны загорелого молчаливого бутуза, кивая от удовольствия головой, и в конце концов поставила его ногами в аккуратных ботиночках на стол, чтобы лучше рассмотреть нижнюю часть тела.

— Ого! Какой хорошенький мальчик! Ты говорить-то умеешь?

Шестилетний деревенский заводила посмотрел на врача с высоты стола, пренебрежительно скривился и, выбрав словечко из летнего лексикона, звонко отрубил:

— П…да.

Докторша покраснела до корней волос. Но она работала в Кремлевской поликлинике и знала свое место, поэтому промолчала.

Эмилия не моргнула глазом, не находя в поведении сына ничего особенного, ребенок есть ребенок. Выждав паузу, сказала спокойно:

— Извините, у него очень громкий голос.

Голос был не просто громким, Костя чувствовал, что голос жил в нем какой-то своей отдельной жизнью. Когда играл патефон или радио или кто-то пел в кино, в голове мальчика тоже что-то начинало петь, и он слышал это внутреннее пение как бы со стороны. С удивлением и не осознанной еще любовью он прислушивался к звукам в себе, потом привык, думая, что и другие тоже слышат собственные голоса.

В школе Костя срывал уроки, выбрасывал из окон парты, гулял во время перемены по карнизу. От домашних наказаний его спасала изворотливость: он умело ликвидировал и подделывал записи учителей в дневнике, а открытки с вызовом родителей перехватывал еще в почтовом ящике, тем более что открыть проволочкой любой замок ему не составляло труда.

Классе в седьмом случилось неожиданное: из агрессивного драчуна он внезапно и без видимой причины превратился в застенчивого юношу, болезненно переживая и скрывая этот свой, как ему казалось, недостаток. Потому, несмотря на внешнюю мужественность, он поздно потерял невинность. Что сохранилось в нем навсегда, так это сумасшедший темперамент и неуправляемость в момент гнева. Хотя инициатором драк он больше не был, но обидчику не спускал. Готовность убить отчетливо читалась на мягком лице с пухлыми губами, поэтому находилось мало охотников приводить его в ярость.

Перед войной у Кости появились первые серьезные товарищи, причем среди взрослых, людей еще не старых, но повидавших жизнь, их рассказы питали любознательность и первые мысли о будущем. Особенно ему нравился директор зоопарка. Костя с детства любил животных и уже воображал себя зоологом или ветеринаром, когда директора, вместе с двумя другими жильцами дома, неожиданно арестовали. Семьи их тоже вскоре куда-то исчезли, и никто о них вслух не вспоминал.

Осенью сорок первого, когда фашисты подступили к Москве, Николай отправил жену с сыном в Ташкент, где находились подведомственные ему заводы, а значит, там ей не дадут пропасть и умереть с голоду. Сам он получил ответственную должность по снабжению фронтов запасными частями к военной технике. Изредка выбираясь домой, чтобы отоспаться, он игнорировал сигналы воздушной тревоги, в бомбоубежище не спускался, а однажды столкнул зажигалку с балкона ногой в домашней тапочке. Бомбежки представлялись ему не страшнее гражданской войны, когда приходилось воевать против своих.

Ташкент, с его непривычным восточным укладом, Косте понравился. Поселили их в старом городе, в глинобитном доме, принадлежавшем узбекской семье. Хозяин с хозяйкой с утра до ночи торговали неподалеку, на Алайском рынке, а один из старших детей приобщил Костю к своему бизнесу. Зарешеченное окно на задней стене родительской спальни выходило во двор колбасной фабрики. Фабричных тщательно обыскивали на проходной, поэтому вынести они ничего не могли и совали палки копченой колбасы через решетку окна. Ребята часть припрятанного удерживали с воров за услугу, а затем меняли колбасу на хлеб и сладости.

Ташкент почему-то запомнился Прохорову именно колбасой, хотя это был город, где он четко осознал, что может петь, и впервые вышел на оперную сцену с бородой на резинке в толпе крестьян, с умным видом глядящих в рот Ивану Сусанину. В Ташкенте же Костя заимел первого настоящего друга. Как всякие стоящие приобретения, произошло это случайно. Однажды в темном переулке Костя увидел, как двое напали на одного, и славно отметелил бандитов, а парня, раненного в спину ножом, быстро дотащил до больницы, и тот чудом остался жив. Спасенного звали Венькой, он мечтал стать композитором и учился в музыкальном училище. У Веньки был патефон и пластинки с записями оперных певцов. Услышав, как Костя им подражает, Вениамин обомлел:

— Да у тебя же настоящий голос! Пошли со мной.

Бывшая солистка императорских театров госпожа Осеева прослушала разученные юношей две оперные арии — басовую и теноровую, поскольку ему было безразлично, каким голосом петь, возможно, он мог бы, как Джильи в юности, спеть и женским сопрано — и приняла Прохорова в свой класс, заложив в него веру в предназначение и благословив на трудный путь. Когда через год Костя уезжал в Москву, она передала записку его отцу: «Милостивый государь, у Вашего сына редкий голос, какие я слышала только в девятнадцатом веке. Приложите все усилия, чтобы он учился, возможно, его ждет большое будущее».

Николай был несказанно рад, что его любовь к музыке проросла в сыне, и взял с него клятвенное обещание выучиться по полной программе. Записку эту, совсем уже по музейному коричневую и рассыпающуюся, наклеенную еще отцом на чистый лист бумаги, Прохоров трепетно хранил среди самых дорогих реликвий.

Судьба друга, приобщившего его к музыке, оказалась трагичной. В январе сорок пятого Веньку призвали в армию, и в первом же бою ему оторвало правую руку до плеча. Он и на этот раз выжил, окончил культпросветтехникум, стал директором клуба, но вскоре попал под автобус. Видно, очень хороший человек был Вениамин Писарев, если после всех испытаний Бог не захотел с ним расстаться даже на такое короткое время, как человеческая жизнь.

В конце войны стали возвращаться эвакуированные, и Николай послал жене обязательный тогда «вызов», но Костя приехал один: немку Эмилию в Москву не пустили. Николай впал в отчаяние. Как никто другой, он понимал, что с системой бороться бесполезно, но бросить любимую женщину в чужом краю тоже не мог и решился на крайний шаг — выслал в Ташкент поддельные документы, опыт изготовления которых приобрел еще в большевистском подполье. Новый паспорт превращал Эмилию в украинку. Николай даже квартиру сменил, и о приезде жены знали только верные друзья и близкие.

Предательство или случай послужили причиной, но в сорок седьмом, когда по стране прокатилась очередная волна политических репрессий, Эмилию отправили в глухой поселок степного Казахстана, куда в Отечественную войну ссылали российских немцев. Там она и сгинула без следа. Николаю припомнили выход из партии, но за подделку паспорта гражданина Союза Советских Социалистических Республик и сокрытие неблагонадежного элемента, учитывая высокую должность, дореволюционный партийный стаж и ордена, он получил не вышку, а всего десять лет лагерей.