Вероятно, в другое время эта фраза была бы началом бесконечного пререкания, но теперь разговор на ней и оборвался. Усталость взяла свое. Все умолкли, чувствуя приятную истому отдыхающего тела и всем существом отдаваясь сладостному отдохновению, а через две-три минуты все четверо спали уже глубоким сном, которым закончился этот первый день, проведенный ими среди первобытных людей. И что бы ни ожидало их впереди, в этой таинственной области минувшего, но сейчас к ним слетел тихий и глубокий сон, и своей властью, властью великого утешителя всего живущего, отогнал от их мыслей все тревоги и все заботы.

Глава V

Корзины Ганса и Бруно. Допотопный выстрел

а другой день европейцы проснулись довольно поздно, и почувствовали себя совершенно разбитыми. Их кожа, обожженная солнцем и горячим ветром, нестерпимо горела; все члены ныли, словно после долгой болезни.

С большим трудом спустившись с дерева, они нашли местных жителей давно уже вставшими. Трое детей весело плескались в речке, тогда как трое старших хлопотали над сооружением новой корзины. Плели они ее без всякой системы, как придется, скрепляя между собой неровные и сучковатые прутья, и при этом укладка каждого из них представляла для этих людей совершенно самостоятельную и подчас нелегкую задачу.

Гостей своих они встретили очень радушно и сейчас же заметили их болезненное состояние, которое и было причиной того, что предположенная на сегодня экскурсия за плодами была отложена назавтра.

— Идите купаться, — вам будет лучше, — посоветовал им юноша.

— А потом поешьте плодов, они стоят вот там, под деревом, — ласково прибавила хозяйка, с необыкновенным сожалением глядя на жалкие фигуры путешественников.

Последовав этим заботливым советам, дядя Карл и его спутники действительно почувствовали себя значительно лучше, так что к концу завтрака у них завязалась даже довольно оживленная беседа.

— Знаете ли, господа, — сказал Бруно, — мне почему-то кажется, что, хотя наши хозяева и признали в нас людей, но мы все-таки кажемся для них, вероятно, такими же непонятными существами, какими для американцев казались Колумб и его сподвижники.

— Очень жаль только, что для полного нашего сходства с этими почтенными мореплавателями мы не имеем ни одежды, ни оружия, ни пищи, — заметил Иоганн, мрачно поглядывая на содержимое корзины. — Теперь я верю вам, господин профессор, что допотопный человек был не более ни менее, как травоядное животное, жил в гнездах, едва умел связать несколько слов, не знал даже того, что делалось чуть не перед самым его носом и уж, конечно, не имел ни малейшего представления о кухне, что, на мой взгляд, даже лишает его права называться человеком, и я уверен, что это и не люди, а просто особая порода обезьян.

— Любезнейший мой магистр гастрономии и кулинарии, — строптиво возразил господин Курц, — я никогда не позволяю себе совать свой нос в ваши кастрюли с соусом, а потому предлагаю и вам не болтать вздора о доисторическом человеке, достоинства которого вы, конечно, не можете ни понять, ни оценить; я же, Курц, профессор археологии, заявляю вам, что мы имеем случай наблюдать настоящего, слышите ли, настоящего человека.

— Очень может быть; я только боюсь, как бы этот настоящий человек на какой-нибудь зеленой лужайке не принялся бы мирно пощипывать сочную травку, предварительно опустившись, конечно, на четвереньки.

— Стыдитесь, Иоганн, — наставительно возразил Курц, — ведь все это вы говорите только потому, что эти люди не могут угостить вас мясным блюдом. Стыдитесь, не позволяйте желудку убить в вас человека!

— Посмотрите внимательно на этих людей. Разве не обладают они всеми качествами, присущими человеку? Вот вам семья, вот муж и жена, разве они не привязаны друг к другу, разве не любят и не ласкают своих детей, как и цивилизованный человек?

— Извините мою смелость, господин профессор, — прервал его Иоганн, — но я рискну заметить вам, что слон, лошадь, волк, да, вероятно, и все животные вообще, так же точно любят своих подруг, своих детей и свои семьи. И знаете ли, что я вам скажу, — по-моему, так все это даже совсем и не человеческие качества, потому что, по правде сказать, в наше время ими только хвастаются, а на деле мало кто из людей имеет их в наличности.

Это неожиданное замечание Иоганна так поразило Курца некоторой долей справедливости, что он, вероятно впервые, не нашел бы с достаточной быстротой надлежащего возражения, если бы на помощь ему не подоспел Бруно.

— Э, нет, — возразил он, — все это несколько иначе, чем вы думаете. Ваши волки, лошади и слоны, конечно, никогда не оказали бы нам помощи в нашем затруднительном положении, они никогда не были бы для нас такими радушными и предупредительными хозяевами, они не стали бы делиться с нами своими съестными припасами; нет, нет, вы несправедливы к этим существам. Единственно, чего я не стану оспаривать, так это, пожалуй, того, что люди эти много нравственнее, чем их современные нам потомки.

— Что вы, что вы, Бруно, да ведь я и не думал утверждать что-либо подобное, — воскликнул удивленный Иоганн.

— Напротив, дорогой Иоганн, вы говорили именно это. Подумайте, разве привязанность к детям и к семье, любовь к себе подобным, прямота и простосердечие не есть лучшие из человеческих достоинств! А ведь вы сами говорили, что люди эти действительно обладают всеми этими достоинствами, тогда как у нас эти качества существуют главным образом только в литературе. Да, да в этом отношении я не только поддерживаю вашу мысль, но иду, пожалуй, еще дальше, — я утверждаю, что люди эти не только лучше и нравственнее современных нам, но даже и счастливее их.

— Ну уж это ты, дружок, кажется, перехватил, — с большим сомнением заметил господин Курц, — конечно, вопрос о счастье — весьма туманен, ну, а что касается умственного развития, промышленности, техники, наук, искусств… вообще всего того, что мы понимаем под словом «прогресс», так уж тут, пожалуй, и слепой увидит, как далеко за собой оставила наша цивилизация это жалкое прозябание.

— Да, да, и вместе со всеми благами эта же цивилизация лишила нас здоровья, почти искалечив наш организм. Посмотри, разве мы так видим, слышим и обоняем, как эти люди; разве мы хоть вполовину так здоровы и выносливы, — как они! Посмотри-ка на них внимательно, — как довольны, как счастливы они; укажи же теперь мне хоть десяток из наших нюренбергцев, который хотя бы вполовину чувствовал такое полное довольство жизнью, как то, которое мы теперь видим… Я не знаю, что такое счастье, но теперь вижу и знаю, что такое счастливые люди, как раньше у себя видел и знал, что такое несчастные.

— Позвольте, господа, — вмешался Ганс, — все эти споры делают большую честь вашей наблюдательности, хотя все вы, очевидно, расходитесь во мнениях; однако я рассчитываю всех вас помирить на одном желании: как можно скорее пробраться в свою собственную цивилизацию, как бы плоха она ни была, потому что, как в гостях ни хорошо, а дома, говорят, лучше; в Нюренберге, или даже в Мадрасе я, если хотите, сам напомню вам, на чем вы остановились в вашем споре, а теперь предлагаю вам выслушать кое-какие соображения по поводу нашего положения.

Теперь для нас окончательно выяснилось, что переплывать реку было бы очень рискованно, значит, нам остается два выхода: или обойти ее до водопада, или же построить плот, на котором можно было бы безопасно переправиться на тот берег. Тот и другой план, по-моему, потребует не менее двух недель для своего осуществления. Лично я склонен остановиться на устройстве плота или лодки, потому что двухнедельная прогулка по здешним дебрям мне не особенно нравится, но, во всяком случае, я хотел бы знать ваше мнение по этому поводу.

Правильность соображений Ганса была слишком очевидна, а потому, на общем совете было решено приступить к сооружению плота или лодки.

— Ну, а теперь, господа, — продолжал Ганс, — нам следует облегчить нашим приветливым хозяевам те хлопоты, которые мы причинили им нашим посещением.