— Врешь, не сможешь. Покажи.

— Господи, Райан, я шучу. Давай спать.

Мы раздвинули диван, Кэсси включила настольную лампу, я выключил верхний свет. В полумраке постель выглядела маленькой, теплой и уютной. Кэсси нашла длинную футболку, в которой обычно спала, и ушла переодеться в ванную комнату. Я сунул носки в ботинки и затолкал под диван, разделся до трусов, натянул свою футболку и залез под второе одеяло. Вся процедура у нас разыгрывалась по нотам. Я слышал, как Кэсси умывается и напевает песенку: «Словно черный король с королевой червей, он сегодня с тобой, а наутро — ничей…» Мелодия была грустная, и она бормотала слова еле слышно, сглатывая концы строк.

— Ты действительно так относишься к нашей работе? — спросил я, когда она вернулась — босиком, с голыми ногами, маленькими, но мускулистыми, как у мальчишки. — Как Марк к своей археологии?

Я приберег этот вопрос на то время, когда уйдет Сэм. Кэсси взглянула на меня с насмешливой улыбкой.

— Я никогда не выливала выпивку на пол в нашей дежурке. Клянусь.

Я ждал. Она скользнула под одеяло и оперлась на локоть. В свете лампы лицо Кэсси казалось теплым и почти прозрачным, как матовое стекло. Я не знал, захочет ли она ответить даже теперь, когда нет Сэма, но вскоре она произнесла:

— Мы работаем с правдой, ищем правду. Это серьезное дело.

— Значит, вот почему ты не любишь лгать?

Одна из странностей Кэсси, особенно удивительная для детектива. Она не прибегала к приемам и вопросам, которые требовали явного обмана, предпочитая сложные хитросплетения фраз. Я ни разу не слышал, чтобы Кэсси открыто лгала.

Она пожала плечами:

— Я не сильна в парадоксах.

— А я, наверное, силен.

Кэсси легла на спину и рассмеялась.

— Надо записать это в твое личное досье. Мужчина, шесть футов роста, специалист по парадоксам…

— Сексуально гиперактивен…

— Ищет свою Бритни для…

— Эй!

Она подняла брови.

— Что-то не так?

— Зачем меня позорить? Бритни — для мужчин с плохим вкусом. Мне нужна хотя бы Скарлет Йохансон.

Мы дружно рассмеялись. Я с довольным вздохом вытянулся на диване, и Кэсси выключила лампу.

— Спокойной ночи.

— Хороших снов.

Кэсси засыпала легко и быстро, как котенок. Через минуту я услышал ее глубокое и ровное дыхание с маленькой задержкой в каждом вдохе: верный признак, что она спит. А я, если отключился, даже не слышу будильник, зато сам процесс засыпания может длиться несколько часов. Однако с Кэсси мне это всегда удавалось гораздо легче, несмотря на неровности дивана и странные скрипы и трески в старом доме. Даже сейчас, когда мой сон разладился, я часто стараюсь вообразить себя в той постели: мягкая фланель одеяла щекочет щеку, в воздухе висит острый аромат виски, и Кэсси тихо что-то шепчет, поворачиваясь во сне.

В дом вошла какая-то парочка, шушукаясь и посмеиваясь, поднялась по лестнице и исчезла в квартире снизу. Их смех и болтовню приглушили стены. Я попал в один ритм с дыханием Кэсси и почувствовал, как реальность приятно расплывается в дремотных образах: вот Сэм объясняет, как построить лодку, а Кэсси сидит на выступе окна между двумя каменными горгульями и хохочет. Море находилось на противоположном конце города, и я не мог услышать его шум, но казалось, я различаю, как плещутся волны.

Теперь, оглядываясь в прошлое, мне кажется, что мы втроем буквально не вылезали из квартиры Кэсси. Расследование продолжалось не более месяца, да и в то время у нас находились другие занятия, но в моей памяти самое яркое пятно оставили именно эти вечера, точно их залили особенной блестящей краской. Погода испортилась, на дворе стояла осень, ветер завывал между крышами, и дождь, барабаня по оконным рамам, просачивался сквозь щели и струйками стекал на подоконник. Кэсси топила камин, и мы дружно сидели у огня, обложившись бумагами и обсуждая новые версии, а потом переходили к ужину — разные варианты пасты в исполнении Кэсси, сандвичи с говядиной — в моем, или легкая экзотика от Сэма: сочные тако и что-то из тайской кухни с острым арахисовым соусом. За ужином пили вино, затем виски в разных смесях, а когда хмель начинал действовать, откладывали в сторону дела, сбрасывали обувь, включали музыку и болтали допоздна.

Кэсси, как и я, была единственным ребенком в семье, поэтому мы обожали рассказы Сэма о его детстве: много детей (четверо братьев и три сестры), бегавших в старом сельском доме в Голуэе, бесконечные игры в ковбоев и индейцев, ночные вылазки на заброшенную мельницу, спокойный великан-отец и хозяйственная мать, вынимавшая из печи горячий хлеб, стучавшая по столу деревянной ложкой и пересчитывавшая детей по головам, чтобы убедиться, все ли вернулись на обед.

Родители Кэсси погибли в автокатастрофе, когда ей было пять лет; ее воспитывали дядя и тетя, жившие в ветхом домике. Она рассказывала нам, как брала взрослые книги из их библиотеки: «Золотую ветвь», «Метаморфозы» Овидия, «Мадам Бовари», — и хотя умирала от скуки, но дочитывала до конца, сидя на веранде в плетеном кресле и поедая яблоки под монотонный стук дождя. Однажды она забралась под старый шкаф и нашла там блюдце из китайского фарфора, пенни времен Георга VI и два письма какого-то солдата, писавшего с фронта во время Первой мировой войны. Никто не мог вспомнить, кто он такой, и половина строчек в послании вымарала цензура.

Я до двенадцати лет почти ничего не помнил, да и позже воспоминания собирались в какие-то унылые ряды — то серых кроватей в общей спальне, то холодных душевых с запахом хлорки, то мальчишек в школьной форме, хором распевавших протестантские гимны о верности и долге. Для нас с Кэсси детство Сэма представлялось историей из книжки с яркими картинками, где краснощекие малыши со смехом бегают наперегонки с лохматым псом. «Расскажи нам, как ты был маленьким», — говорила Кэсси, поудобнее устраиваясь на диване и подтягивая рукава на свитере, чтобы взять бокал с виски.

Впрочем, в разговорах Сэм обычно играл роль «подсобного», и меня это радовало в глубине души. Кэсси и я потратили два года, чтобы настроиться на одну волну и разработать целую систему из известных нам одним словечек и условных знаков, а Сэм попал в нашу компанию случайно, поэтому не было ничего зазорного в том, что он всегда держался немного отчужденно, бросая свои реплики со стороны. Его, похоже, это совсем не беспокоило. Сэм вытягивался на диване со стаканом в руке, стекло отбрасывало янтарные блики на ковер, и он с улыбкой следил затем, как мы рассуждаем о сущности времени, Т. С. Элиоте и научных объяснениях природы полтергейста. Разумеется, все это выглядело немного по-детски, тем более что мы с Кэсси ребячились напропалую («Укуси меня», — говорила она, и я хватал зубами ее за руку и кусал до тех пор, пока она не молила о пощаде), но в ранней юности у меня не было подобных бесед, и теперь я был от них в восторге.

Да, я все романтизирую, такая уж у меня натура. Вероятно, эти вечера были сочными и аппетитными, как корочка на пироге, зато остальной день бил по нервам и изматывал до предела. Официально мы трудились с девяти до пяти, но часто являлись утром еще до восьми, а уходили после восьми да еще брали с собой работу: протоколы допросов, свидетельские показания, записи, отчеты. Ужинать мы начинали в девять или десять, к полуночи разговор вертелся вокруг расследования, и лишь к двум часам мы выдыхались и падали в постель. У нас развилась нездоровая страсть к кофеину, и мы перестали обращать внимание на усталость. Однажды в пятницу вечером один из наших новых «летунов» по имени Корри на прощание сказал: «Ладно, ребята, до понедельника», — чем вызывал дружный смех, и О'Келли, хлопнув его по плечу, возразил: «Нет, паренек, жду тебя завтра к восьми».

Кстати, Розалинда Девлин мне в ту пятницу так и не позвонила. Часов в пять вечера, измаявшись от ожидания и беспокойства, я сам позвонил ей на мобильник. Она не ответила. Видимо, рядом родители, сказал я себе, а может, помогает организовать похороны, присматривает за Джессикой или просто плачет у себя в комнате, но тревога все равно осталась, она засела во мне, как гвоздь в подошве.