— С чего? — не понял я.

— Со знакомства с его биографией.

Он поднялся из-за стола:

— История моего корабля (мне начало нравиться, как он подчеркивает каждый раз «мой» корабль; в этом подчеркивании не было ни самомнения, ни хвастовства; было другое: гордость тем, что такой славный корабль доверили ему, Бочкареву), — история моего корабля не закончена. Говорят, героизм проявить можно лишь на войне, — чушь! Прошу!

Кубрик, в который мы с ним вошли, был небольшой, с койками одна над другой, с подвесным столом, на котором лежали краски, кисти, карандаши — мое сердце художника встрепенулось. По тому, как матросы встретили командира, я понял, что приходу его в кубрик рады. Матросы были все очень молоды, и лишь один старшина, смуглый, с лицом в легких рябинках и с подстриженными ежиком темными волосами, казался старше других; по ленточкам орденов и медалей я понял, что он из старослужащих.

Отрекомендовав меня подчиненным, Бочкарев сказал:

— Прошу любить и жаловать и принять в нашу флотскую, боевую семью.

Говорил он, чеканя слова, но просто.

— Закончили, Костылев? — спросил он.

— Никак нет, заканчиваем, — ответил старшина.

— Продолжайте, мы вам мешать не будем.

Костылев сел за стол и придвинул к себе перо и чернила. Перед ним лежал широкий лист ватмана.

— Прошу, — присев к столу, командир предложил мне место рядом. Он придвинул альбом, пухлый, как слоеный пирог.

— Итак, продолжим: о героях мирного времени, образцово выполняющих долг. Прошу убедиться…

Он раскрыл альбом на одной из последних страниц и показал мне рисунок: тузик направлялся от «Сенявина» к рыбачьей шаланде. Командир перевернул страницу: моряки освобождали сеть от запутавшейся в ней мины. Художник был неумелый, но очень старательный. На третьем рисунке он добросовестно изобразил минера, который, перегнувшись через корму, привязывал подрывной патрон к мине. На четвертой — столб воды, похожий на огромный цветок, убеждал, что мина взорвана. На последнем рисунке рыбаки приветствовали отходивший «Сенявин», размахивая зюйдвестками. Под рисунками каллиграфическим почерком было выписано, что уничтожили попавшую в сеть мину боцман «Сенявина» старшина Костылев и матрос-минер Венчиков, оба отличники боевой подготовки.

Я спросил: «Кто рисовал?» Бочкарев ответил: «Болтунов, наш кок. Что, ничего?» — «Молодец». «Людей вот только он рисовать не умеет. Не удаются ему». Он показал на моряка в тузике: «Не похож боцман?» — и взглянул через стол на старшину с ежиком.

Я согласился:

— Да, сходства мало.

Костылев старательно выводил:

«15-го августа звание специалистов первого класса присвоено матросам «Сенявина»…

Я взял карандаш и набросал склонившегося над столом Костылева.

— Батенька мой, да ведь вы художник! — толкнул меня в бок Бочкарев и сразу ко мне пододвинулся. — Учились?

— Учусь.

— И давно этим самым болеете? — он ткнул пальцем в рисунок.

— С детства.

— А я пытался было, да… Ни таланта нет, ни способностей, одно лишь желание. А на одном желании далеко не уедешь. Ну-ка, взгляните, компетентный человек, что мои художники натворили…

Он раскрыл альбом на первой странице. На пожелтевшей от времени и покоробившейся бумаге, словно она была сильно намочена и потом проглажена утюгом, был изображен подъем флага на только что спущенном с верфи «Сенявине». Мне показалось, что рисунок был смыт и вновь реставрирован. Я высказал Бочкареву свою догадку.

— Так в точности это и было, батенька! Второй такой истории на всей Балтике не найдете, — сказал Бочкарев с нескрываемой гордостью. — В сорок четвертом году «Сенявин», выполняя боевое задание, подорвался на магнитной мине. Взрыв разрезал его на две части. (Бочкарев быстро перелистал альбом и нашел, наконец, рисунок во всю страницу — мина взрывалась у самого борта «Сенявина».) Это Лутохин рисовал, старшина, он пришел на флот из художественного училища; демобилизован и, может, слышали — на Всесоюзной выставке выставляется. Так вот люди, значит, спаслись; но потерять свой корабль для моряка — страшное горе…

Люди не спали, не ели… на другое утро отправились с водолазами на то место, где на восьмиметровой глубине лежал наш «Сенявин». «Сенявинцы» не смогли сдержать слез. Бескозырки сняли и плакали — мне рассказывал об этом бывший командир корабля. Увидел их слезы и подошедший на катере адмирал. Тронуло его матросское горе. Он приказал команду «Сенявина» не расписывать по другим кораблям. «Сенявина» подняли; корабль имел жалкий вид: палуба разворочена, корпус весь исковеркан. «Сенявинцы» со всем пылом матросской любви к своему кораблю стали помогать ремонтникам. И вот когда «Сенявин» готов был встать в строй, у Лутохина — он был секретарем комсомольской организации — возникла мысль: сохранить и восстановить «Историю» корабля. Ну, сами вы понимаете, что альбом, пролежав на дне морском, совершенно размок. Матросы высушили страницы, а художники корабельные под руководством Лутохина бережно восстановили рисунки и текст. Они записали в альбом: «После подъема «Сенявина» «История» восстановлена и продолжена силами всего личного состава». Тут уж ошибки не было. Именно «силами всего личного состава». Одни — рисовали, другие — писали. Вот вам настоящая гордость за свой корабль и большая любовь к нему!

Взволнованный рассказом Бочкарева, я перелистывал страницы «Истории».

Корабельный художник изобразил свой «Сенявин» на боевом тралении.

«В войну с белофиннами здесь была уничтожена первая мина». Рисунок: взрывается мина… Короткий рассказ: «Мы вышли к финскому побережью. Мы знали, что мины расставлены белофиннами не в шахматном порядке, а причудливым узором. Наш корабль упорно искал первую мину. Стихли шутки и разговоры. Ведь мы все были молоды и ни разу не плавали на минных полях. Крак! Раздался характерный звук. С непривычки можно было подумать, что кто-то стукнул в киль корабля. От оглушительного взрыва задребезжала в каютах посуда…»

«После финской войны очищали воды Балтики от минных полей». «Сенявин» непрестанно ходил над смертью и спасал от гибели корабли…

22 июня 1941 года в «Истории» записана матросская клятва:

«В грядущих боях не посрамим чести своего корабля, драться будем с врагом, не щадя своей крови и жизни».

Моряки не бросали своих слов на ветер. Старшина-художник Лутохин зарисовал бой «Сенявина» с тремя самолетами. Потом — бой с подводной лодкой врага, конвой транспортов. Спасение людей с потопленного вражеской авиацией транспорта; подпись: «Погода была свежая, ветер достигал восьми баллов. Вдруг сильный взрыв за кормой подбросил корабль. Мина! Корабль наш уцелел и дошел до места… Сто пятьдесят две человеческие жизни спасли «сенявинцы» в этот день». Сто пятьдесят две человеческие жизни! С какой благодарностью эти люди, их матери, жены и дети вспоминают и теперь отважных «сенявинцев»!

«Поход на Ханко». В те дни поход в осажденный Гангут был героическим подвигом. «Переход Таллин — Кронштадт». Это был переход, где на каждом шагу корабли сторожила смерть; «юнкерсы» бомбили их непрерывно. Далее была описана история гибели корабля и его воскрешение. «Восстановленный корабль снова идет на траление». И, наконец, боевые будни: «После победы над Гитлером — расчищаем морские пути».

Под рисунками — короткие, лаконичные рассказы, маленькие трагедии: «Однажды мы вдруг не смогли сдвинуться с места. Напрасно давали самый полный. Стояли на месте. Тогда машины прекратили работу. Стали осторожно вытягивать трал. Под кормой обнаружили мину».

«На винт намотался трос. Краснофлотец Стороженко спустился в ледяную воду и пробыл в ней час. Он освободил винт».

«Мину выбросило на берег, в рабочий поселок. Мы ее уничтожили».

— А кто же напишет портреты классных специалистов? — показал я на пустое место под законченной Костылевым подписью. — Кок не умеет, вы говорите?

Бочкарев похлопал меня по плечу:

— Ну, разумеется, вы!

Так я сразу вошел в коллектив «Сенявина».