— Ты ему расскажи на словах, что Живцов идет еще не на самый полный, но двоек уже давно не хватает, — сказал он гордо.

В письме Фрола Русьеву не было ни одной ошибки.

Самолет был большой, зеленый, с красной звездой на хвосте и со звездами на крыльях. По узенькому отвесному трапу мы поднялись в просторную кабину. Едва мы сели, прошел мимо летчик; он захлопнул за собой дверцу. Что-то загудело, и самолет задрожал. Серго вытянул ноги, откинул голову и смотрел в потолок, нисколько не интересуясь тем, что мы сейчас оторвемся от земли. Он сидел так, как сидят в поезде или в трамвае.

— Дядя Серго, а когда мы полетим?

— А мы летим.

— Летим?..

Я увидел в окно убегавший куда-то в сторону серый вокзал, крохотные автобусы и распластавшиеся на выгоревшей траве самолеты.

Облака сдвинулись и затянули всю землю, и только изредка было видно что-то похожее на домики и на траву.

Серго молчал, а я думал: «Сегодня я увижу отца! И маму увижу, и Севастополь!»

Облака разошлись, и я увидел горы, покрытые снегом. По снегу бежала черная тень самолета. Стало холодно, у меня начали мерзнуть ноги.

— Хочешь, Никита, есть? — спросил Серго.

Я отказался. Как можно есть бутерброды, когда мы летим выше гор!

Прошло часа два или три, все внизу стало ярко-зеленым. За желтой полосой впереди все блестело, сверкало. Было больно смотреть.

— Дядя Серго, смотрите, что это?

Он взглянул:

— Это море, Никита, Черное море!

Я различил желтый берег, белую пену прибоя и черные точки посреди голубого пространства: это шли корабли. Мы долго летели над морем, и берег то исчезал, то вновь появлялся. Наконец, самолет резко накренился на крыло, выровнялся, опять накренился, и коричневая земля, белые постройки на ней и краешек моря — все поднялось, стало боком, словно тарелка, поставленная на ребро.

— Испугался? — спросил Серго. — Садимся. Мы дома!

Запрыгав по твердой земле, самолет подрулил к землянке. Слегка пошатываясь, я стоял под синим небом, и мне казалось, что все кругом синее: груды обломков, море и тень на земле от крыла самолета.

Я удивился: Серго не торопится, беседуя с летчиком, и не сердится, что за нами еще не приехали.

Но вот, прыгая по кочкам, подскочила тупоносая зеленая машина. Матрос в лихо заломленной на ухо бескозырке пригласил садиться. Я узнал его — это был тот самый Костя, который на «газике» отвозил меня в прибрежную деревню.

— Костя?!

— О, господи! Тот малыш, которого я возил в прошлом году. А я бы тебя не узнал, так ты здорово вырос. И на тебе морская форма! — Он протянул мне руку.

Через несколько минут мы мчались по пыльной дороге. На холмах валялись подорванные танки, машины, повозки. Костя, не замедляя хода, пролетел мимо разбитого моста, свисавшего одним концом с насыпи, мимо обломков вагонов, загромоздивших ущелье, и влетел в город.

— В соединение? — спросил он.

— Нет, в госпиталь, — ответил Серго. Почему в госпиталь?..

На всей длинной улице, которую мы проехали из конца в конец, я не увидел ни одного уцелевшего дома. Стояли лишь стены. Трамвайные столбы были опутаны обвисшими проводами, и из мостовой торчали острые железные лапы рельсов. Открылся кусочек бухты с мачтами затопленных кораблей. Среди развалившихся стен, на которых чернели надписи: «Мин нет», моряки разгребали мусор и камни. Над городом висели «слоники», и за холмами ухало.

— Подрывают мины. Их тут до черта: и на земле и в воде. Осторожней ходи по городу, в развалины не заглядывай — напорешься, — предупредил Костя.

Машина поднялась в гору и въехала в отворенные настежь ворота. Костя круто затормозил возле двухэтажного дома с желтыми заплатами на белой стене. Повсюду буйно цвела сирень. За кустами виднелась голубая гладь бухты. Матрос в сером халате так решительно и быстро прошел на костылях, будто для своего удовольствия двигался на ходулях. У матроса было веселое и раскрасневшееся лицо, но я увидел пустую штанину, спущенную так низко, что если не присмотришься — не заметишь, есть нога или нет. Под кустами сирени сидели раненые с забинтованной головой, с рукой на перевязи; возле некоторых стояли костыли.

— Георгий! — позвал Серго. — Георгин, где же ты, дорогой?

Один из раненых, опираясь на палку, поднялся и пошел к нам, размахивая свободной рукой.

— Никита! — сказал он знакомым голосом. — Кит!

Неужели отец?.. Но откуда седина в волосах и широкий багровый шрам на щеке? И разве у отца раньше было такое худое лицо, обтянутое коричневой кожей?..

— Не узнал?

— Папа! — взвизгнул я. — Папа!..

Я подбежал к нему, обхватил его, уткнулся лицом в серый халат и разревелся.

— Ну что ты, ну что ты, сынок…

— Ты живой, живой! — повторял я без конца. — Ты живой!..

Отец взял мою голову в руки, нагнулся, принялся крепко меня целовать — в щеки, в нос, в губы. Губы у него были сухие, потрескавшиеся, но знакомо пахли душистым трубочным табаком.

— Вот и свиделись, — сказал он срывающимся голосом. — Вот и свиделись… Эх, сынок, сынок, и соскучился я по тебе!..

Я повис у него на шее и, наверное, сделал ему больно — он поморщился.

— Тебя сильно ранило? — спохватился я.

— Нет.

— А в каком бою?

— За наш Севастополь, — сказал отец с гордостью. — Ну и задали же мы им жару! Правда, Серго?

— Еще бы, дорогой, век не забудут!

— Ну, а ты, Никита? — Отец снова поморщился. Я понял, что хотя он и выздоравливает, но у него все еще где-то очень болит. — Покажись-ка!

Он легонько отодвинул меня, принялся разглядывать.

— Хорош, Никитка, хорош! Вырос, поздоровел. И выправка отличная, и форма тебе идет… Что, Серго, он — настоящий моряк?

— Самый настоящий, — подтвердил с улыбкой Серго.

— Мама сейчас придет, три раза уже прибегала…

— А вот и мама! — сказал отец и, отбросив палку, слегка прихрамывая, пошел по дорожке.

Мама спешила к нам. Расцеловав меня, она поздоровалась с Серго. Он сказал, что пойдет по делу, и простился. Мы остались втроем на скамейке под белой сиренью.

Не знаю, поняли ли в тот день отец с мамой что-нибудь из моих рассказов. Все перемешалось: училище, адмирал, Антонина, Шалва Христофорович, Фрол, Бунчиков, Стэлла, вечер в училище, поездка в Гори, фуникулер, полет в самолете…

Когда я рассказал, как капитан первого ранга передал мне письмо и на место отца за столом сел другой офицер, мама вздохнула, отец же сказал:

— А ведь бутылка-то коньяку нас все-таки дождалась!

И его глаза стали такими же смешливыми, как прежде.

Наговорившись досыта, мы продолжали сидеть молча, глядя на синюю бухту. Алел закат.

— Ну, идите домой, — сказал, наконец, отец. — Я приду завтра утром. Выписываюсь.

— Не рано ли? — спросила озабоченно мама.

— Я здоров.

Мама поняла, что отца переспорить трудно.

На другое утро отец пришел в белый домик на Корабельной. Китель висел на нем, как на вешалке, но он все же был лучше серого халата.

— Пойдем-ка, Кит, в город, — предложил отец.

— Долго не пропадайте, — сказала мама.

— Нет, мы скоро вернемся.

Узкая, вымощенная белым камнем дорожка вилась по крутому берегу, вдоль стены, пробитой снарядами. Из воды торчали мачты и мостик затонувшего судна. Город за бухтой казался отсюда совсем неразрушенным. О том, что война продолжается, напоминали лишь «слоники» в синем небе.

— Я приехал сюда, когда началась осада, — сказал отец. — Севастополь держался двести пятьдесят дней…

Отец помолчал, глядя на медленно приближавшийся ялик.

— И севастопольцы знали: чем дольше они продержатся, тем больше оттянут фашистских дивизий. Восемь месяцев непрерывной осады!.. Ты слышал о Пьянзине? Вон там, на Северной, стояла зенитная батарея. Фашисты вплотную к ней подвели свои танки. Батарея держалась. Артиллеристы превратили зенитки в противотанковые орудия — били по танкам! Когда не осталось ни людей, ни снарядов, командир батареи Пьянзин радировал: «Огонь со всех батарей — на меня!» И огонь смел ворвавшихся гитлеровцев… Пьянзинцы были настоящими севастопольцами!.. Когда последние защитники Севастополя уходили из горящего города, каждый брал с собой… Ты слышал о заветном севастопольском камне?