— Я вас всех помирю, — улыбнулся Кудряшов. — На обложке одного номера будет уходить в море тральщик, на обложке другого — торпедный катер, потом — «охотник», подводная лодка, эсминец, крейсер, линкор…

— Почему бы и нет? — вскричал Фрол. — Отлично придумано!

В этот вечер все сочиняли, а я рисовал обложку первого номера.

Фрол написал неуклюжий рассказ «Как мы выходили на позицию». Забегалов сочинил восторженные стихи, где «Серьезный» рифмовал с «грозным» и воспевал свой эсминец. Юра прочел нам маленькое стихотворение, которое называлось «Знамя училища»; оно нам очень понравилось, потому что в нем говорилось о том, что наше знамя священно и мы готовы отдать за него жизнь. Другой, короткий рассказ, написанный Юрой, был о тральщиках. Война закончилась нашей победой, никто больше не воюет, все учатся. Только тральщики продолжают расчищать морские дороги, чтобы днем и ночью по морю ходили большие, прекрасные теплоходы. Подрывается офицер Званцев, но на его место тотчас встает другой, молодой, отважный, по фамилии Десятников. И тральщик снова уходит в море… У Бунчикова не ладилось с рифмой, но он все же написал в журнал «О Севастополе, морской столице, о которой морякам поют песни птицы». Сколько листков было изорвано, сколько перечеркнуто слов, так легко укладывавшихся в голове и так трудно на бумаге!

Материала поступило в первый номер так много, что хватило бы на пять журналов. Кудряшов терпеливо разбирал наши каракули и отбирал самое лучшее. Прочтя заметку Олега Авдеенко «Как я стал нахимовцем», он сказал:

— Это хорошая, честная заметка, Олег. Мы ее обязательно поместим.

Авдеенко описал все, как было: как он не понимал, что такое Нахимовское училище, как он, имевший всегда в школе пятерки, нарочно был невнимателен и получал тройки и двойки, лишь бы его отправили домой.

«Никому не советую делать этого, — заканчивал заметку Авдеенко. — Очень плохо, когда тебя не любят товарищи. Я рад, что теперь вошел в нахимовскую семью».

Да, Олег вступил в нахимовскую семью и заслужил право вступить в комсомол. Его приняли единогласно — ни у кого не нашлось возражений.

День выхода первого номера журнала был большим праздником. Журнал читали запоем. Адмирал одобрил наше начинание. А мы готовили уже второй номер, и я рисовал вторую обложку.

Для второго номера я написал рассказ «Клятва моряка». Как умел, я рассказал о клятве, которую дали Сталину мой отец, Русьев и Серго Гурамишвили. Они чуть было не погибли, но клятву выполнили. Протасов тоже выполнил свою клятву и поднял над городом флаг.

— Хорошо, Рындин! — похвалил меня Кудряшов. — Немного, конечно, надо подправить, но в общем — хорошо.

Второй номер читали нарасхват все классы.

Однажды, когда мы на полянке за палатками обсуждали материал, поступивший в третий номер, дневальный на первой линейке подал команду: «Смирно!»

Мы вскочили. Я увидел коренастого генерала в белом кителе, в фуражке с красным околышем и с белым чехлом, быстро шедшего по дорожке от штаба. Заметив нас, он свернул в нашу сторону.

— Не знаете ли, товарищи… — начал он.

— Папа! — воскликнул Авдеенко.

Мы хотели было исчезнуть, но генерал сказал просто и приветливо:

— А вы куда, товарищи? Оставайтесь, не помешаете. Ну, здравствуй, давно не видались, — сказал он сыну. — Поздоровел, загорел, поправился — не узнать. Молодец! Мне сообщили, что и фанаберии свои ты забыл и учишься хорошо. Значит, больше не хочешь, чтобы я тебя забрал отсюда?

— Нет! — ответил твердо Олег.

— А зачем же ты писал матери, что я тебя не понимаю, чтобы она меня упросила взять тебя из Нахимовского?

— Ты знаешь, был композитор Римский-Корсаков?

— Ну, предположим, знаю, — усмехнулся генерал. — А что?

— Он ведь тоже был моряком.

— Ну, допустим. Что дальше?

— А я… я хочу быть подводником.

— Даже подводником? Вот как! Но какая связь, не пойму, между подводной лодкой и Римским-Корсаковым?

— Знаешь, мне подарили скрипку. Отличную скрипку. И начальник училища мне сказал, что осенью я смогу заниматься в консерватории. У нас на вечере я играл Чайковского.

— А ты заслужил своим поведением этот подарок? — спросил, поглядев веселыми, насмешливыми глазами, генерал.

— Когда получил, то еще не заслужил, а теперь стараюсь заслужить. Я ведь стал комсомольцем, ты знаешь?

— Знаю и радуюсь.

— И мы только что были на кораблях. Подводное «крещение» получили.

— Поди, струсил?

— Струсил.

— Так как же ты: струсил — и вдруг в подводники?

— Не он один струсил, все струсили, — вступил в разговор Фрол. — И командир подводной лодки говорил, что он в первый раз тоже струсил. А теперь он четырнадцать кораблей потопил!

— А может быть, вы мне расскажете, товарищ…

— Живцов, товарищ генерал-лейтенант, — подсказал Фрол.

— …Товарищ Живцов, почему мой Олег так домой просился, а теперь вдруг…

— Расскажу, — сказал Фрол. — Олегу вашему вначале у нас плохо было. Его никто не любил.

— А почему его не любили?

— Да потому, что он сам никого не любил.

— А теперь вы, значит, окончательно признали его своим товарищем?

— Окончательно, — подтвердил Фрол.

— А вы не кривите душой, Живцов? — Генерал испытующе смотрел на Фрола.

— Нахимовец никогда не лжет, всегда должен говорить правду, даже если правда горька, как полынь.

— Это что же, ваше неписаное правило?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

— Ну, очень рад, что вы приняли Олега в свою семью, — сказал генерал. — По правде говоря, я с самого начала знал, что ему трудно придется. Уж очень его мамаша и бабушка избаловали. Но я знал, что он попадет в дружную семью будущих моряков, комсомольцев и они с него гонор собьют. В коллективе нельзя жить одиночкой, не правда ли? Я побывал у вашего начальника, видел вашего воспитателя и надеюсь, что ваша комсомольская организация воспитает его настоящим моряком. Не так ли? Садитесь, — предложил он, опускаясь на скамейку.

Генерал снял фуражку (у него были коротко стриженные седые волосы), достал из кармана плитку шоколада и принялся нас угощать.

— Я прилетел из Болгарии и лечу в Москву, — сказал он.

Мы упросили его рассказать, как там воюют. Потом показали ему наш журнал, и он с особым вниманием прочел заметку Олега «Как я стал нахимовцем».

Он играл с нами в бабки и в «козла» и искренне радовался, когда ему удавалось разбить одним ударом сложную фигуру или забить «сухую» противникам.

Он развеселился и, пробыв у нас до ужина, с сожалением стал с нами прощаться.

— А хорошо я, ребята, провел с вами день! — говорил он, расчесывая усы. — Ну, желаю вам успехов на море. А ты, — сказал он, прощаясь с сыном, — будь истинным моряком. Не позорь комсомольского звания, слышишь, Олег?

— Ребята, глядите-ка, новички пришли!

Мы опрометью кинулись к окнам. Неужели мы были такими же»? Были! Так же вот неумело строились в шеренгу, так же неловко топтались на месте, не зная, куда девать руки…

Во двор вышел начальник училища и сказал новичкам, наверное, что-нибудь очень приветливое, потому что они приободрились. И так же, как мы, новички отправились в баню и из бани вернулись в фланелевках и бескозырках. Неужели и на мне наша форма сидела когда-то так мешковато, как с чужого плеча?..

Когда истек карантин, в большом зале был устроен вечер. Мы стали «старичками». Я читал где-то, как старожилы царского кадетского корпуса унижали новичков. Они обирали их, били, ездили на них верхом, заставляли чистить свои ботинки и бляхи. А у нас даже Фрол запасся терпением и, если новичок был нерасторопен, втолковывал ему, как себя вести.

И вот на вечере после речи нашего начальника слово было предоставлено нам. Одним из первых выступил Фрол. Он вгляделся в первые ряды зала, где сидели новички, и спросил:

— Вы знаете, куда вы попали?

Кто-то робко ответил из третьего ряда:

— В Нахимовское…