Ростислав выводил звучным тенором:

Спорили с качкой пока немногие. Пел Игнат, пел Пылаев, пел Зубов, пел и я, хотя меня порядком мутило. Фрол втащил отдышавшегося на ветру Кукушкина, свалил его на койку и, с уважением взглянув на Глухова, включился в хор:

Одна за другой с коек поднимались помятые фигуры.

— А ну-ка, сильные душой, прибрать за собой! — скомандовал Фрол так бодро и весело, что многие новички слезли с коек и взялись за швабры и тряпки.

— На воздух, на ветерок! — скомандовал Глухов. — Там будет легче!

И укачавшиеся один за другим потянулись к трапу.

К вечеру в кубрик вошел Вершинин. Корабль перестало раскачивать, но кое-кому все же было не по себе. Кузин отвратительно хныкал, Кукушкин слезливо вопрошал, нельзя ли избрать такую специальность, чтобы плавать поменьше. Его тут же подняли на смех, но Вершинин разъяснил, что можно пойти на кораблестроительный факультет.

— Я пойду! — откликнулся тотчас же из дальнего угла укачавшийся Волков.

— Но это не выход из положения, — отрезвил его Вершинин. — Многие моряки укачиваются, но умеют не распускаться и всю жизнь служат на флоте. Я укачивался, а теперь не обращаю внимания на качку. Моряк должен стремиться стать человеком сильной воли.

— Товарищ капитан второго ранга! — заявил решительно Митя. — Я никуда не пойду из училища.

— Молодец! — одобрил Игнат.

— Вот это по-флотски! — восхищенно произнес Фрол. — А то — «мамочка, выворачивает» или «как бы форму надеть, да поменьше плавать!» Слушать вас тошно!

— Вы знаете, Рындин, — сказал мне вечером на палубе Глухов, — начальник, который думает, что, повышая голос, крича, руководит, глубоко ошибается. Он этим доказывает, что не уверен в себе, в своих силах…

Я понял: Глухов слышал, как я «перевоспитывал» Платона!

— Да, и вот еще что. Старшина утешал укачавшихся: «похороним, говорит, в море». Не сказал бы я, что подобное утешение может повысить политико-моральное состояние курсанта. Разъясните Живцову, он ведь, кажется, прислушивается к вашим словам?

Глухов ушел по ярко освещенному коридору в кают-компанию.

На другое утро — непогоды как не бывало…

Канлодка резала синюю, спокойную, словно в пруду, воду. Курсанты, высыпав на бак, грелись на солнце. Лишь трое — четверо все еще с опаской поглядывали за борт. Остальные повеселели, забыли вчерашние муки и страхи и даже подшучивали друг над другом.

На баке слушали Зубова. Зубов не «травил», как Фрол, не приукрашивал действительности. Он рассказывал, как ходил на Ханко.

— Вот и память о Ханко осталась… — достал он из потрепанного бумажника пожелтевшую, вчетверо сложенную листовку, — письмо москвичей защитникам Ханко. «Пройдут десятилетия, века пройдут, — прочел он, — а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть, во имя победы, являла пример невиданного героизма и отваги…». Еще бы! Сто шестьдесят четыре дня в дыму и в огне… Мы это письмо на Ханко доставили…

— Ну, а после?

— А когда перешли в наступление, — продолжал Зубов, — для каждого десанта приходилось фарватер протраливать. Вот мы и тралили, туда-сюда, взад-вперед море утюжили, сначала под Выборгом, после здесь вот, под Таллином, потом — под Либавой, под Клайпедой, под Пиллау войну закончили…

— Когда окончишь училище, ты вернешься на тральщики? — спросил Борис.

— Только на тральщики!

— Но ведь на них и без войны подрываются!

— Бывает, но редко. Я, как видишь, шесть лет по минным полям ходил, а живой…

— И не страшно было? — спросил Бубенцов.

— Первый год — страшно, а после — привык.

— А за что ты награжден орденом? — спросил Фрол.

— За выполнение заданий командования.

— А подробнее?

— А чего же — подробнее? Этим все сказано.

Он подошел к фальшборту.

— Глядите-ка, товарищи, Таллин!

— Где?

— Прямо по курсу. Видите шпиль?

Высоко на горе мы увидели остроконечный шпиль, а под ним — дымящие трубы, башни, дома с покатыми крышами… Во время войны Гитлер собирался захватить Древний город коротким штурмом и идти дальше, на Ленинград, но он просчитался. Моряки и солдаты надолго задержали у ворот города гитлеровские войска.

— «Ловкий» твой тоже Таллин оборонял? — спросил Пылаева Зубов.

— Да. Мы с рейда из орудий били по гитлеровцам. А потом многие моряки сошли с кораблей.

— Ты тоже сошел?

— И я…

— На каком направлении воевали? — спросил Пылаева Глухов.

— На нарвском. Вот здесь, на берегу, где песок и домики, — показал Пылаев.

— Курсантов наших там видели?

— Еще бы! Нашим отрядом курсанты командовали, Белов и Никитин. Девять часов подряд отражали атаки. Никитин бил прямой наводкой из пушки. Его ранило в руку и в обе ноги, но он боевого поста не покинул… А еще был курсант — Шульга по фамилии; его самого в ногу ранило, но он вынес тяжело раненого товарища. Орден получил за то, что товарища выручил и винтовки принес… А потом в парке Кадриорг мы долго держались, пока не получили приказ отходить…

По вершине зеленого холма Вышгорода тянулась серая каменная стена; алый флаг колыхался на круглой башне с зубцами, эстонцы ее зовут «Длинным Германом». У подножия крепости был разбит сад, а в забытых крепостных рвах ржавела вода. Удивительно был красив этот старинный город, действительно «похожий на сказку». Его домам было по двести, по триста лет. Почти на каждом можно было увидеть дощечку: «Охраняется. XV век», «Охраняется. XVI век». И все это — стены, ворота, рвы и дома — было так похоже на театральную декорацию, что когда мы с Фролом вышли на площадь и увидели средневековую ратушу с башней, мне показалось, что сейчас заиграет оркестр и вокруг нас закружатся пары в вальсе из «Фауста».

— Знаешь, Кит, разыщем ту маленькую, рыженькую, — предложил Фрол. — Помнишь, эта болтушка прожужжала нам про свой Таллин все уши? Уж она-то, поди, на «ты» с каждой башней. Антонина дала тебе ее адрес?

— Вот он. Улица называется Тартуманте, а дом…

Нашли Тарту-манте, нашли и большой серый дом с широкими окнами. Подъезд был закрыт. Возле кнопки звонка я увидел фамилию Хэльми: «Рауд». Я позвонил, по лестнице кто-то сбежал, замок щелкнул, дверь отворилась. Круглолицая и розовощекая девушка с пышными волосами цвета червонного золота удивленно спросила:

— Вам кого нужно?

— Мы хотели бы видеть… маленькую Хэльми. Хэльми Рауд, — нерешительно сказал я.

— Хэльми? Маленькую, вы говорите? Позвольте, позвольте… — Девушка прищурилась и вдруг принялась звонко и заразительно хохотать. — Ну, говорите скорее, какую вам Хэльми? Такую? — она показала на метр от пола. — Или такую? — подняла повыше ладонь. — Или, может быть, такую, как я? Здравствуй, Фрол! Здравствуй, Никита! Идемте, идемте, отец как раз дома!

— Ну и выросла! — опешил Фрол. — Ну и большая ты стала!

Поднимаясь по лестнице, Хэльми все время болтала: «Ты помнишь, Фрол, я тебе говорила, что наш дом разбомбило, а ты успокаивал: «построят новый, еще лучше старого»? Так и вышло: наш дом построили после войны, и у нас теперь — новая квартира! Ну, входите, входите!»