— Как бы я хотела, чтобы и на меня так тоже кто-нибудь посмотрел, — она глубоко вздыхает, неотрывно глядя куда-то вдаль.

Обнаружив в паре десятков метров от нас предмет её вожделения, я натыкаюсь на жгуче-чёрные глаза, что даже с расстояния заставляют каждую клетку моего тела плавиться, подобно олову в печке.

В горле резко пересыхает, а весь низ живота тяжелеет, когда я невольно зависаю в любовании манер общения Адама с неким Уитмором, о котором говорил ему отец. Его плавные сдержанные движения, уверенность в каждом жесте, повороте головы, взгляде, зорко окидывающем пространство с высоты своего богатырского роста, и мощное излучение безграничной силы, выдающей в нём бескомпромиссного и успешного человека, — ну просто загляденье.

— Ты так говоришь, Милла, словно ты незамужняя дева на закате своих лет. Тебе сколько? Пятнадцать, шестнадцать? — предполагаю я, с трудом переводя всё своё внимание с Адама на девчонку.

— Вообще-то почти семнадцать, — заявляет, гордо вздёрнув нос.

— Ну вот видишь, у тебя ещё всё впереди, хотя на тебя и сейчас вон как смотрят — аж шеи сворачивают, — указываю на группу парней, сидящую через один столик от нашего.

— Они смотрят не на меня, а на мою голую спину и дразняще вылезающую грудь, а это совсем другое, — бурчит Милла, вальяжно откидываясь на спину стула. — Адам на тебя смотрит, как на единственное, что по-настоящему видит в этом зале.

Она в самом деле так думает? Надеюсь, что да, потому что её слова что-то крепко трогают в моей душе, выпуская на волю порхающих бабочек, что своими хрупкими крылышками щекочут меня до сладких судорог в животе.

— Не говори ерунды, Милла. На тебя ползала смотрят так же, — заверяю, прикусывая губу, чтобы скрыть проступающую наружу глупую улыбку. — Ты выглядишь сногсшибательно, но… платье, конечно, очень смелое. Как мистер Харт вообще его одобрил?

— Ха, как же, одобрил! Нет, нет, то монашеское платье, что он вначале заставил меня напялить, я испачкала соком. Случайно, — она сгибает пальцы, изображая кавычки. — А насчёт этого он мне весь мозг пропилил, пока мы шли сюда, даже несмотря на то, что Роб знает: со мной спорить бессмысленно. И чтобы он наконец сдался и не заставлял идти опять переодеваться, мне пришлось пригрозить ему, что либо я вернусь в зал в этом наряде, либо не вернусь вообще, — сообщает Милла с триумфальной улыбкой на лице, нехило поражая меня этим. Харт-старший однозначно не похож на мужчину, который в принципе будет хоть с кем-то в общении идти на какие-либо уступки, а мириться с ультиматумами капризного подростка — так подавно, что вновь навевает на меня неприятные подозрения, развеять которые мне хочется прямо сейчас.

— Слушай, Милла, я знаю это не моё дело, но у вас с Робертом ведь… ну… — голос слегка подвисает оттого, что на деле столь щепетильный вопрос не задаётся так просто, как делал это в моих мыслях. — Ну вы…

— Что мы? — она непонимающе хмурит лоб.

— Блин… ну вы же с ним не… спите? — тихо-тихо выдаю я, и Милла тут же выпускает фонтан брызг сока, что только что отпила из бокала. Радует, что вся жидкость попадает лишь на пол, не испачкав ни одно из наших платьев.

— Ты что, с ума сошла, Ники?! — от удивления её округлившиеся глаза становятся похожи на огромные блюдца. — Ты за кого нас принимаешь? Да и… фуй… да ты что?! Я вообще ещё ни с кем ничего… и никогда… Боже! Откуда у тебя такие мысли?!

— Да тихо ты, не кричи так! — прошу я, поднося к её лицу салфетку. — Мне просто нужно было уточнить. Вот и всё. Тем более после слов Адама я не знала, что и думать. Но раз нет, значит, нет. Теперь я спокойна.

— Ужас, Ники! Как ты такое могла даже в уме предположить? Он же меня на полвека старше! И ты что, за какого-то извращенца его принимаешь? Ужас. Нет, конечно, Робстер — мой друг. И он обещал сделать всё, чтобы мне не пришлось возвращаться обратно в интернат, и я очень надеюсь, что у него всё получится! Он говорил о каких-то близких знакомых, которые задумывались об усыновлении именно взрослого ребёнка, поэтому у меня вся надежда на этих людей. Роберт должен был с ними связаться. А что вообще имел в виду Адам, я даже не представляю. Ты ему точно всю голову вскружила, раз он такой бред начал нести.

Я саркастично усмехаюсь.

— Я вскружила? Ты что-то путаешь, Милла, если кто кому и кружит голову, то только Адам. Причём не только мне, а поголовно всем женщинам. Посмотри, с него же глаз не сводят, да и тебя вон ещё саму потряхивает после общения с ним, — сама слышу, как в моём голосе проскальзывают недовольные ноты, но спрятать их внутри себя не получается — меня неимоверно бесит, что все бабы в зале не перестают пялиться на него, как на главный десерт этого вечера. И с каждой секундной это бесит меня всё сильнее. Так и хочется выколоть всем сучкам глаза.

— Но ты не такая, как все, Ники, — неожиданно для меня заявляет Милла таким тоном, будто совершенно точно знает, о чём говорит.

— Да вроде бы такая же, как все.

— Нет, нет, Николь, не такая, — упрямо спорит она, как-то странно присматриваясь ко мне.

— Да вроде две руки, две ноги, да посередине тельце. Что необычного?

— А я тебе сейчас объясню, тельце ты моё ненаглядное, — она стирает последние капли сока с лица и как-то по серьезному начинает: — В детдоме я никому не рассказывала кое-что о себе, но после встречи с Робом и его истории о мистической особенности Адама я поняла, что я не одна такая странная в этом мире и мне не стоит больше скрывать свою необычность, отображая её только в своих картинах, именно поэтому я хочу поделиться с тобой кое-чем. Я уверена, что после Адама тебя это уже не сможет шибко удивить, поэтому вывалю на тебя всю информацию разом такой, какая она есть, — Милла смещается на край стула, наклоняясь ко мне чуть ближе. — В общем, когда я смотрю на людей, я не просто вижу их, как все остальные, а так же вижу цвета и переливы их сущности, ауры, энергетики… Не знаю, называй это, как хочешь, но у каждого человека есть свой собственный свет, исходящий от его тела, что даёт понять, насколько его душа чиста или, наоборот, порочна. Цветов и сияний довольно много, и все описывать я сейчас не буду, чтобы сильно тебя не загружать, но вот, например, она, — Камилла указывает на женщину, стоящую неподалёку от нас, милое лицо которой напоминает добродушную маму с лучезарной улыбкой из рекламы кукурузных хлопьев. — От неё исходят мрачные, бордово-коричневые оттенки, что означает — её внутренняя чистота далека от внешней, которую она обманчиво демонстрирует всем окружающим. И таких людей, к сожалению, очень-очень много, а вот таких, как этот мужчина, хотелось бы видеть почаще, — её взор останавливается на седоволосом старике в рабочей униформе, что незаметно от гостей даёт какие-то указания официанту. — Это Фред, наш дворецкий. У него не просто светлая аура, она будто отбрасывает солнечные блики вокруг себя, что говорит о том, что его сущности в первую очередь важно приносить пользу не себе, а другим людям. И это полностью объясняет, почему он всю жизнь по собственному желанию служит дому Харт. Ты как? Нормально всё воспринимаешь? — прерывая свой рассказ, интересуется Милла, явно определяя по моему застывшему лицу, что я немного так в шоке. И лишь дождавшись моего слабого кивка, продолжает: — У самого Роберта… как бы так сказать… душа не мрачная, а скорее чёрствая, потухшая, блеклая, как и наш Рокфорд, отчего мне, человеку с ореолом радужного соцветия, случайно встретив его, очень захотелось внести красок в его жизнь. И несмотря на то, что вначале его тусклый, серый цвет категорично отказывался принимать другую тональность, мне всё равно удалось это немного изменить, и я уверена, что смогу добиться ещё больших результатов, — с нескрываемой гордостью произносит Милла, а я сижу и охреневаю с того, что, оказывается, эмпатия Остина — это самое меньшее, чему мне стоило много лет назад дико изумляться.

— Ты хочешь сказать, что можешь влиять на сущность людей? Делать их лучше? Эм… Или чище? Или как правильно?