Он не помнил, что ответил ему Золотников. Наверное, какую-то банальность. Важнее было то, что тот сделал. Просто налил себе еще водки, в один укус проглотил канапе с черной икрой и оторвал от тушки фаршированной утки (убитой им утром) еще одно крыло. Он любил разыграть из себя ретрограда. Мол, раньше еда была вкусной и натуральной, а теперь синтетика. Хотя на самом деле просто в молодости вкусовые анализаторы у всех работают лучше. И многое другое. А восприятие еще не так пресыщено ощущениями.

А потом, откусив еще, режиссер привлек к себе стоявшую рядом молодую жену, облапав ее чуть сильнее, чем можно на публике. При этом даже руку от жира забыл вытереть салфеткой. Но она – будучи замужем за его деньгами – ничуть не возмутилась. Видимо, знала, что терпеть осталось недолго.

И все же Григорьев видел, что на лице товарища на секунду промелькнуло выражение испуга. Видимо, тот подумал про пир во время чумы. Вечный образ искусства, к которому сам не раз обращался. Видимо, он что-то предчувствовал. И предвиденье его не обмануло. Зато умер легко, как говорили. В своей постели. Его даже не успели подключить к аппаратуре, которая могла бы дать ему еще год-два растительного существования. Видимо, жена решила на это не тратиться.

Григорьев черного юмора ради попытался прочитать айдент покойного. И увидел только длинный список его заслуг в траурной рамке. Конечно, маркер был закреплен не на трупе, а на крышке гроба.

«Это он сейчас лежит с чинным видом, – подумал пожилой скриптор. – Мастер культуры, блин. Сеятель. А я бы рассказал, чего именно он сеял. И что принимал. Я ведь еле сбежал тогда, когда они меня через месяц после охоты пригласили вроде бы в приличное заведение. Отнюдь не только утиной охотой развлекался маститый режиссер. Хватило ума проверить идентификаторы и понять, что это за место. Думаю, что и богу – или кому там ее отдают? – он душу отдал похожим образом. Может, и в постели, но не факт, что в своей. Впрочем, это его право».

Знакомый зеленый айдент загорелся где-то далеко за оградой кладбища. Миражи были полупрозрачны в эту сторону, и можно было разглядеть ассиметричные высотные дома (стоявшие не здесь, в Хамовниках, а много дальше к югу) и высокую эстакаду МЦ – «Московская Центральная», которая соединялась с такой же надземной частью 3-ей Кольцевой.

Еще девять лет назад МЦ была выделена для транспорта, оставив поверхность для пешеходов. Именно по ней мчался огонек. Мчался быстро. И другие участники движения – точнее их автопилоты – уступали ему дорогу.

Если в чем-то и сохранялись крохотные различия между странами-членами Содружества, так это в том, что в Российском Государстве лимузину с электронными номерами Мирового Совета уступали дорогу все, кроме полиции и спасателей. Хотя иногда даже они уступали. Тут были сильны традиции, хоть и пошатнувшиеся в последние десятилетия. Но власть все еще значила больше, чем в Европе.

Зеленый цвет. «Семья». Единственный человек имел такой идентификатор. И он сам, Виктор Семенович, точнее его айдент – для этого гостя тоже светился зеленым. Хотя отношения между ними далеко не всегда были гладкими и «цветущими».

Прохор. Когда-то их, стоящих рядом, было трудно принять за тех, кем они являлись – за отца и сына. Скорее можно было принять за альтернативную пару, что тут, в Российском Государстве, все еще немного осуждалось. Все дело в том, что они смотрелись почти на один возраст – и в пятьдесят и семьдесят, и в шестьдесят и восемьдесят. Оба рано облысевшие и поседевшие, с виду не пышущие здоровьем и худые, словно высохшие деревья.

Но потом сын развелся со своей второй женой и прошел два сеанса омоложения. Теперь он выглядел на сорок пять и был похож на голливудскую звезду, хотя и говорил, что процедура дает только внешний эффект и «возможность умереть молодым» – поскольку вернуть приемлемый вид коже и тонус мышцам проще, чем целостность внутренним органам. И целиком ударился в карьеру. Трое его детей от прежних браков выучились в Париже и Лондоне и остались где-то в Западном полушарии. Своим потомством они обзаводиться не спешили. Кстати, особой эмоциональной привязанности к выросшим внукам Григорьев-старший не чувствовал. Да, впрочем, он мало к кому ее теперь ощущал. Что-то внутри него горело всю жизнь, но теперь выгорело почти до золы, и он все больше понимал тибетских монахов.

Ему в чем-то даже нравился прагматичный подход сына.

«Не хочешь в хоспис, отец? – «папой» он почти не называл его лет с десяти. – Тогда давай в Дом Счастливой Смерти в Амстердаме. Там есть такая услуга, что сразу после щадящего прекращения жизнедеятельности мозг будет изъят и помещен в крио-сосуд. А я все оплачу».

Он тогда думал, что Прохор шутит. Нет, тот оставался предельно серьезен. Чувство юмора ему вообще было мало свойственно.

Виктор Семенович вспомнил случай, когда тот был подростком. Как-то раз, проходя мимо комнаты сына, он вдруг услышал его непривычно серьезный голос: «К нам домой кто-то залез, и я его убил».

Не удивился ничему. Ни тому, что кто-то смог залезть в их квартиру на пятом этаже охраняемого кондоминиума. Ни тому, что тщедушный сын смог с ним справиться и даже убить. А уже лихорадочно соображал, что делать с трупом. Но оказалось, тот просто играл в "Lifecraft".

С тех пор сын почти не изменился. Стал только еще суше и циничнее. Да и сам Григорьев рано перестал называть его «Проша», когда понял, что это ему неприятно. Старорусское имя – для года, когда сын родился, было довольно оригинальным. Это уже после десятых годов Россию заполнили маленькие Святозары, Мелании, Ярославны, Ярополки, Мстиславы, Элессары… ой, нет – последнее − эльфийское имя. Хотя когда-то мальчик с таким посещал один с Прошей садик. Более популярным, чем старорусские, было разве что имя Владимир, да еще с тридцатых годов – Евгений / Евгения. После популяризации практической евгеники и тестов на совместимость.

«Ты же говорил, что не приедешь?» – послал старик сообщение прямо в автомобиль. Но тот проигнорировал, а голосовой канал связи даже не открыл. Это было в его духе.

Хотя Григорьев-старший и так знал, почему тот пожаловал. Видимо, как-то пронюхал про изменение завещания. Конечно, эти данные приватны и защищены законом, но для того, кто сам – закон, здесь в Российском Государстве – барьеров и засовов не было.

Лимузин, изготовленный в Баварии, с эмблемой в виде Земного шара, окруженного венком лавровых листьев, остановился прямо у ворот кладбища, перегородив подъездную дорогу. Служитель в синей униформе – судя по акценту китаец-хань, но не из потомков старых иммигрантов, а из новых экспатов – даже не попытался высунуться из своей будки. Идентификатор и герб он не мог не увидеть, а конфликтовать с властью даже легальный мигрант не стал бы. Кладбищенский сторож – невелика птица, хоть и зовется «менеджер по безопасности». На всех других погостах давно стояли автоматы, как на парковках машин и коптеров.

Впрочем, когда худая жилистая фигура в черном выскочила из открывшейся вверх дверцы бронированного автомобиля, машина сама не спеша заняла свободное место на парковке. Заодно подключившись к солнечному заряднику.

Виктор Семенович увидел, что Прохор уже спешит к нему, короткими кивками отстраняя пытавшихся заговорить с ним людей в таких же строгих костюмах и при галстуках – несомненно, узнавших высокого гостя. Судя по айдентам, это были чиновники из мэрии.

Видимо он что-то им послал такое невербальное, что они сразу отстали.

– Привет, папа, – сказал сын вслух и взял отца под руку.

«Отойдем», – пришло “short message” с требовательным эмотиконом.

Его хватка была такой цепкой, что Григорьев-старший невольно испугался. Но пошел за сыном. Для посторонних глаз все смотрелось так, будто они совершают чинную прогулку. На самом деле Прохор чуть ли не тащил его.