«Раскис?» — почудился ему голос Лены, словно она сидела рядом.

Петр чуть не вслух ответил ей:

«Нет, я не раскис. Ведь и ты не сразу сыграла полонез Шопена?»

«Музыка — это. жизнь. А море — оно старит. Ты не привыкнешь к нему. Уходи на берег. Ты любишь меня. Только меня».

«Перестань, Ленка!»

«Ты уехал на Север только потому, что выполняешь завещание отца. Но он-то был сильным моряком, а ты?»

«Ленка, отца не тронь. Он на глубине…»

«Ты — слабый, тебя бьет море. Вот лежишь, желтый и вялый, как выжатый лимон. У меня даже слезы. Уходи на берег, Петя. Прошу!»

Мысли вертятся, и кажется, нет им конца. Палуба, мостик, надстройка — все слилось в его глазах в сплошную темноту, и ничего не видно вокруг. Как в полярную ночь. Только лунная дорожка стелется по воде, серебрясь рыбьей чешуей. Почему так бывает? Мечтаешь о чем-то большом и самом дорогом, а потом вдруг все рушится, как домик на песке. Если бы знал Петр…

Он спрыгнул с койки и поднял с палубы фотокарточку жены. Подержал ее, потом положил на стол. Выглянул в дверь. У трапа с боцманом о чем-то разговаривал Зубравин. Петр подозвал мичмана.

— Люди собрались в кубрике?

— Так точно, вас ждем.

— Проведите разбор сами… У меня голова… — краснея, сказал Грачев.

Петр закрылся в каюте, прилег на койку, подложив под голову руки. Море. Еще недавно он как зачарованный смотрел на его синеву. И виделись вдали белые яхты, с косыми, как крылья чаек, парусами. Петр жадно вдыхал солоноватый норд-ост. А теперь… Теперь море не для него. Если так жестоко обошлось с ним в первом походе, то что будет дальше? Будущее виделось Петру в розовой дымке, но стоит подуть ветру — и нет этой дымки. Воображение рисовало одну картину суровее другой. Вот Петр плывет на шлюпке. Волны бросают ее. Зеленая глыба накрывает его. И нет шлюпки. Он один барахтается в воде. Потом Петр увидел себя на тонущем корабле…

«Надо уходить, пока не поздно…»

Петр сел к столу и стал писать рапорт. Неровно вывел:

«Прошу перевести меня на берег, так как я…» Он задумался, а что дальше?

В коридоре раздались чьи-то шаги. Лязгнула железная дверь, и в каюту вошел Леденев. Петр схватил листок и сунул его в карман. А замполит будто ничего и не заметил, уселся на стуле. Сначала пожаловался на капризную погоду, а потом поинтересовался самочувствием лейтенанта. В его голосе не было насмешки или иронии, чего больше всего боялся Петр, и поэтому ему стало веселее.

— Поутихло море, а то бунтовало, — улыбнулся он.

— Я видел, как вы крепились. Так и надо.

«Сказал бы, что слабец, а то — крепились», — усмехнулся про себя Петр. Вслух же сказал, что у него сейчас такое ощущение, будто заново народился. Хотя чего там, в космонавты его сейчас не возьмут.

— А мне почему-то казалось, что вы станете проситься на берег. Есть такие. В первой схватке с морем сдаются.

Петр покраснел.

Леденев полез зачем-то в карман.

— Петр Васильевич, а для вас у меня сюрприз. В базе не стал отвлекать от подготовки к походу.

— Что? — насторожился Грачев.

— А вот, — замполит положил на стол бумагу с резолюцией адмирала Журавлева. — Читайте! У вас теперь есть жилье. Вернемся с моря — и можете получать ордер. Комнатушка невелика — двенадцать метров, но зато со всеми удобствами: газ, ванная, горячая вода. Телефона, правда, нет. Да и к чему он вам? Жена ведь не звонит. Или я ошибаюсь?

Петру стало неловко. А еще насторожило то, что слишком часто замполит спрашивает о жене. И чего ему беспокоиться? Впрочем, он на то и замполит, чтобы задавать вопросы. Петр задумался на мгновение, затем мягко улыбнулся:

— А чего звонить? Что, разве я комнату сам не уберу? Еще как!

— Ну-ну. — Замполит встал, собрался уходить. — Да, а почему вы не проводите разбор со своими людьми?

— Мичману поручил.

— Да? Зря. Я не против Зубравина. Но что подумают матросы.

— Стыдно идти к ним, — признался Грачев.

Леденев заметил: правды бояться не надо. Тот, кто не скрывает свои слабости, хочет стать сильнее. Все победы начинаются с победы над самим собой. Об этом и Леонов писал.

Петр улыбнулся. В первый раз после шторма.

— Да, надо идти на разбор. — Леденев выколотил трубку. — Шторм многим душу вывернул. Я-то не видел, как вы к рубке добирались. А мичман видел.

— И что он сказал?

— Палуба, говорит, скользкая была, а то бы лейтенант добрался — силенка у него есть.

Грачеву не верилось, что мичман сказал именно так.

— Зубравина я уважаю, — Леденев закрыл глаза, вспоминая. — Его крепко беда согнула. Брат на границе погиб. Здесь, недалеко. Были мы на заставе. Серебряков в газете о нем писал. Не читали? Жаль.

Грачев надел другой китель. Замполит потянулся к пепельнице и увидел фотокарточку Лены.

— Жена? Красивая, — заметил Леденев, слегка смутившись. — Что-то вы молчите о ней, а? Скоро приедет?

— Нет, — ответил Петр. — А что?

— Плохо это, вот что, — откровенно сказал замполит. — Жена там, а вы переживаете. Не помощь это службе.

«Угадал», — подумал Грачев, а вслух пошутил: мол, завтра передаст жене по радио, чтобы срочно написала ему, а то товарищ замполит ночами не спит.

Еще на трапе Грачев услыхал голос мичмана:

— Первый шторм в его жизни. А вы? Еще хуже охали. Лучше помалкивайте. Тоже мне морские львы!

«Обо мне говорят…» — вздохнул Петр.

— Пожевал бы сухарик, и тошнота бы исчезла, — съязвил кто-то.

«Клочко. Колючка!» Грачев заколебался: идти ли?

Все поднялись. Мичман зычно скомандовал «смирно», но Грачев махнул рукой — садитесь. Лейтенант задержал укоряющий взгляд на Игнате Клочко, мол, видишь, я и без кваса хорош, и только после этого спросил мичмана, где Крылов.

— Заставил прибирать рубку.

Радисты зашептались. Симаков прикрыл рукой улыбку. Грачев заметил это, и на душе у него заскребло. Он велел мичману вызвать Крылова — на разборе обязаны быть все, кроме вахтенных. Зубравин, положив тетрадку на стол, молча вышел.

Грачев с трудом разбирал почерк мичмана. «Симаков — путаник. Одна минута. Крылов — ас эфира». Грачев поморщился: какой-то ребус, а не записи. Но вообще-то и ему не мешало бы завести такую тетрадь.

— Как море, товарищ лейтенант?

Грачев мог бы не отвечать Симакову, но все притихли и так смотрели на лейтенанта, что молчать нельзя было.

— Хорошее море. Когда мне было трудно, я вспомнил вас, Симаков. Представил, как вы один сражаетесь с целой стаей косаток.

Моряки захохотали.

По трапу следом за мичманом спустился Крылов и сел. Зубравин взял со стола тетрадку и свернул ее трубочкой. Лейтенант стал говорить о том, что на этот раз радисты связь с базой держали надежно. Вот только Симаков почему-то долго настраивал передатчик. На целую минуту задержали радиограмму.

Щеки Федора стали пунцовыми.

— Сильно качало, еле на ногах стоял, — пробормотал он.

— И настройку напутал, — сказал Зубравин. — Хорошо, что заметили, а то бы телеграмма попала на Луну.

Все оживились, и только Крылов сидел насупившись. Но когда лейтенант стал допытываться, почему все-таки Симаков сплоховал, он сказал, что, мол, передатчик настраивать надо в базе, тогда и не будет казусов. Не успел Грачев что-либо ответить, как мичман возразил:

— К чему упрощать учебу? Ты настрой аппаратуру, когда палуба живой становится. А у причала, где тишь да благодать, и бабка беззубая все сделает.

Петр засмеялся. На верхней палубе он спросил мичмана, отчего тот хмурый.

— Стыд растерял наш Ромео, — сказал Зубравин. — Отпустил его в ларек за папиросами, а он чуть в город не убежал.

— И мне не доложили?

Зубравин отвел глаза в сторону. Жаль, что так у парня с Таней…

— Не узнаю вас, мичман! Сами упрекали, что я балую Крылова. Выходит, не я? Наказать следовало.

«Я-то сам знаю, когда бить хлопца».

Мичман старался ладить с людьми. Чутье подсказывало ему, что не все можно втиснуть в рамки устава. Разве тому же Крылову положено сидеть на вахте подряд шесть часов? И смежную специальность изучать устав не обязывает. А Крылов выучился уже на акустика и дублирует старшину. Нет, к людям надо подходить по уставу доверия. Пока он пристыдил Крылова, а там видно будет.